В колонках играет - Caprice - Of Amroth and Nimrodel

Написано вот только что и в совершенно больном состоянии, поэтому для чтения не адаптировано, никакой литературной ценности не несет и вообще никакой ценности, так как, на мой вкус, смахивает на какой-то девчачий сопливый фикшен.
Но на самом деле этот чертов образ мальчика, который придуман совсем не для этого рассказа, - он меня ударил по голове, потому что мне так и не удалось нарисовать именно то, что я хочу, и это вывело меня из себя.


Убежище

— Да нет, серьезно, неужели ты думаешь, что когда-нибудь отважишься выйти отсюда? — Дорен скривил губы. — После стольких лет... да ну.
— Посмотрим.
Нет смысла с ним спорить. Зачем, если он поверит только делу, а не слову.
— Извини меня, но ты слабачка.
Возможно. Но тогда Лерк еще более слаб, чем я, потому что он не приложил никаких усилий, чтобы найти меня.
— Даже ради него ты не покинешь Убежище. Даже ради самого близкого тебе человека.
Я хотела возразить, уже открыла было рот и сложила губы для первой буквы долгого монолога, объясняющего всё: что я его не люблю, и что ему до меня нет дела, раз он не пришёл за мной, и что я ненавижу всё, что находится на том берегу, и никогда туда не вернусь, потому что он не ждет меня, и это его не-ожидание убьет меня, если я только посмею отойти от берега хоть на пол-лиги, и прочее, и прочее, но печаль взяла верх, и я просто отвернулась.
Мы молчали.
Я смотрела наверх, и губы мои, наверное, дрожали, и говорили что-то, чего никто не слышал, только птицы смотрели на меня как-то внимательно, и я пугалась их взглядов.
Дорен не уходил.
Я решила повторить ему то, что говорила год назад.
— Он ведь не ищет меня.
— С чего ты взяла? — резко спросил он.
— Он бы пришёл за мной, если бы хотел. — Я вновь повернулась к нему.
Дорен посмотрел на меня, как на безумную.
— Неужели ты действительно думаешь, что любой дурак способен попасть в рай?.. — спустя некоторое время выдавил он, безмерно удивленный, качая головой.
— Какая разница, — Горечь в моих словах была неприкрытой, — если бы ему было нужно, он бы сумел. Надо просто сохранить душевную чистоту.
—...и умереть, — ядовито отозвался Дорен, накидывая плащ. — Знаешь что, я больше не приду. Если ты так настойчиво отказываешься признать свою ошибку и раскаяться, то к чему тебе я. К чему тебе вообще...?
Видимо, он не нашёл слов, поэтому просто мотнул головой, скривился и хлопнул дверью.
Я слышала, как спустя полчаса его корабль отчалил. Чайки кричали.
Я молчала.

Когда мы познакомились с Лерком, было слишком солнечно на мой вкус и слишком жарко; я тосковала, сидя на парапете из белого камня, и смотрела на серое море, вот как сейчас, только во взгляде моем не было такой тоски и такой отстраненности.
Впрочем, нет, отстраненность всегда была, просто сейчас ее уже не изжить, ибо она – это медленное омертвение души, а тогда она была милой моей особенностью, пикантной деталью, которая заставляла сердца юных воздыхателей трепетать. А мне было всё равно, как и сейчас, и через сто лет мне будет по-прежнему всё равно.
Он был черноволос, строен и беззаботен, в глазах у него плясали веселые огоньки, и они будто бы кружились там, у него в глазах, и если долго смотреть, то взгляда будет не отвести, и когда они начнут танцевать, ты непременно последуешь вслед за ними, забыв обо всем; да он весь был такой, если прикоснулся, то уже никогда не забудешь, если один раз ступил на предложенный им путь, уже никогда не сойдешь.
Хотя нет, я же сошла. Я сбежала, унеслась прочь, лишь бы только больше не...
Он предложил мне руку, и я спустилась вниз, чтобы полюбить жизнь вместе с ним и забыть, что есть она без него.
Я его ненавижу, наверное. Хотя нет, на ненависть у меня не хватило бы темперамента.
С другой стороны, на любовь же хватило.
Лесные феи слушались его, они садились к нему на руки, на его красивые длинные пальцы, и пели ему старинные песни, от которых пробирала дрожь.
Если он уплывал, я часами стояла на берегу и смотрела вдаль, даже если знала, что до его корабля больше тысячи лиг, а ночью плакала в подушку и не смыкала глаз до тех пор, пока тело против моего желания не проваливалось в мутный болезненный сон, и глаза мои были большие и воспаленные от вечных слёз.
А он писал мне беззаботные письма, впрочем, полные нежности и легкой печали, и я целовала бумагу со страстью, на которую была не способна.
Я не могла без него, и, в конце концов, он стал брать меня с собой, куда бы ни шёл, и я всё время держала его за руку – правой за левую.
Мы поженились в первых числах октября, когда с моря тянуло холодными ветром, и волны были темные и седые.
Мы провели много лет в счастье. В беспокойном, странном, дурацком счастье, и я всё время была безумно влюблена и ужасно худела, а у него не было никаких печалей, ибо его печаль я забирала себе.
А потом он снова уплыл, и не взял меня с собой, и какой-то придворный колдун предложил мне укрыться в Убежище, чтобы я могла излечиться от болезни, которой становились мои чувства к нему; и я согласилась.

Для этого надо было всего лишь иметь чистую душу, колдуна под рукой и умереть с этой чистой душой, заплатив колдуну любую цену, которую он назовет.
Он назвал что-то... не помню, кажется, это было сострадание?.. – какая-то дурацкая эмоция, которую мне было не жалко.
Он сказал, что можно будет в любой момент вернуться, потому что тело моё будет лежать в прекрасном святилище, пребывая в целости и сохранности, только вернувшись, я уже никто не увижу своё Убежище, и после смерти со мной будет всё то же, что и с другими людьми.
А в Убежище мне был обещан покой. "Это то сокровенное место, маленький уголок вашей души, в котором ей будет легко и спокойно, ваше высочество, никаких сожалений, ибо красота этого места пленит вас навеки и вылечит ваше сердце".
И я согласилась.
Я никогда не прощу ему, что он не пришёл за мной, что он не последовал за мной, что не нашел меня.

И этот покой, который я получила – это похоже на медленное погружение в пучину морскую. Потому что дышу я всё меньше и не чувствую ничего, кроме какой-то холодной печали.
Он не пришёл.
Только Дорен навещал меня, ибо я попросила колдуна, чтобы он показал ему путь. Дорен был старше Лерка и, наверное, мудрее. Он приходил ко мне раз в год и немного говорил со мной. Но мне было не слишком интересно, потому что Убежище интересовало меня куда сильнее, так как было прекрасным местом, оно было похоже на остров, где могли бы поселиться боги, вздумай они спуститься с небес. Все эти дорожки с мраморными плитами, высокие башни, раскидистые деревья и певчие птицы; это огромное звездное небо над головой, которым нельзя напиться, и королевские закаты, на которые нельзя наглядеться. Зачем здесь нужен был хоть кто-то, я не понимала, поэтому Дорен казался мне лишним.

Но когда я осознала, что Лерк не придет, он не придет уже никогда, я ужаснулась и потеряла всякий интерес к Убежищу. Оно перестало так восторгать меня и пленять, я больше не смотрела на закаты и звезды, не гуляла по парку, не собирала ракушки с берега. Я держалась правой рукой за левую, и слезы текли по моему лицу всё время, пока я не спала.
Если он не пришел, значит, я ему не нужна. И я не вернусь в свой замок, никогда не вернусь. Мы никогда больше не увидимся, и я никогда его не коснусь. Я буду вечно сжимать свою левую руку, а не его.
Я умру.
Но мне всё равно. И через сотню лет мне по-прежнему будет неважно, я буду молода и бессмертна. Он умрет, а я буду жить здесь, и закаты здесь будут прекраснее, чем все эти пляски огней в его темных смешливых глазах.

Через несколько лет я поняла, что вместе с болью в меня проникают другие человеческие чувства, и это разрушает тот покой и то волшебство, которым было пропитано Убежище. Оно стало навевать на меня безграничную тоску, безбрежную, как море за окном.
В конце концов я подумала: а что, если я вернусь, но не ради него, а просто так. Чтобы дожить жизнь не как забытая богиня на спрятанном от людских глаз острове, а как нормальная девушка. Чтобы умереть старой, а не искусственно молодой, чтобы, может быть, встретить другого мужчину и дать имена своим детям.
Я не верила в других мужчин, мне было плевать, существуют ли они или их нет, но только ради того, чтобы не утонуть в этом чертовом покое окончательно, чтобы сохранить в себе хоть какое-то небезразличие, не наполненное тоской и ужасом, я решила уйти.
Но никак не могла отважиться.
И Дорен прав, что я слабачка.

Я уронила голову на руки и заплакала навзрыд, чего со мной не бывало с тех самых времен, как он уплывал, а я оставалась.

Кажется, прошёл час, а может быть, вечность, всё было слишком смазанным и незначительным, и я всё поняла – я всё равно его люблю, и, черт возьми, мне плевать на всё.
Даже если он меня не любит, даже если он не пришёл, вечность без него – это слишком бессмысленно, чтобы быть прекрасным, а потому всё это давно меня мучает, а не лечит.
И пение птиц за окном стихло, и стены стали какими-то прозрачными, а небо – неубедительным, из меня исчезла моя отстраненность, я стала причастна к своей любви, я знала, что делать.
Я вышла из дома, спустилась по мраморным плитам к песчаному берегу и наступила на воду.
Я пошла по воде, и идти мне было тысячу лиг до родных берегов. Но за время пути я ни разу не обернулась, чтобы посмотреть, как прекрасные леса и чудесный дом погружается под воду, как рушится небосвод с яркими звездами, и как нарисованные закаты погружаются в темную пучину. Мне было всё равно. Единственное, что было важно – это то, что там, на другом берегу, сияют его глаза. На самом-то деле мне больше ничего и не надо, пусть он меня не любит, пусть всё, что угодно. Только дайте мне еще раз прикоснуться к нему, и можете забирать мою жизнь обратно, откуда бы она ни была.

Я шла вечность одну и вторую, и третью и пятую, а море все не кончалось, и я бредила, мне мстились родные деревья в любимом парке и милый дворецкий и даже придворный колдун, а еще пожилые родители и темноволосый, синеглазый юноша с помертвевшим взглядом, в этом странном бреду я не знала его имени, не помнила, что нас что-то связывает, только что-то болело в груди и понимало, что важнее ничего нет, а разум твердил: "Мне неважно", но смысл слов был пустым и прозрачным, я сдувала эти слова с губ, как пленку, чтобы не произносить их больше, мне хотелось произносить другие, живые слова про то, что я люблю его и хочу подержать его за руку. Правда ведь, всё будет хорошо.
А хотя... неважно. Неважно, как там всё будет, главное...
Море кончилось, я ступила на берег и ощутила себя прозрачной и какой-то невесомой, словно во мне нет никакой значимости, словно во мне нет ничего от мира сего; когда я наступала на траву, она не мялась, когда я касалась деревьев, я не чувствовала их коры.
Я пошла к замку и всю дорогу мяла в руках платок.
Побродив вокруг и поняв, что слуги меня не видят, как не видит, увы, никто, я вспомнила про святилище, которое мне обещал колдун, и нашла его в тени королевской рощи. Оно было действительно возвышенным, каким-то, знаете, утончённым, и я с благоговением взошла по ступеням и увидела...
...его, который стоял на коленях с безвольно опущенной головой и руками, его прекрасные черные волосы целыми прядями были седы, он был болен на вид и кажется, от него разило элем; никаких огоньков в глазах, и улыбки на губах нет,
обожемойонлюбилменя,
но тогда, черт возьми, почему же он не пришёл?!
Я больше не понимаю этого так четко, как поняла тогда, в тот момент меня, кажется, озарило, я была переполнена лишь одним этим пониманием – в человеческой боли нет ничего возвышенного и чистого, это просто боль, и всё, и никакая вода ее не смоет, никакие баллады ее не споют; как только это есть в тебе, то никакое Убежище тебе не светит, там будут пустые стены и неубедительное небо, там будет неинтересно, это будет похоже на сон, но если ты жаждешь проснуться, ты никогда не сможешь его увидеть. Поэтому он и не мог прийти ко мне, что, даже погибнув, он никогда не нашел бы дороги в Убежище.
Там, куда смотрели его больные глаза, лежало моё юное тело, ничуть не постаревшее с того момента, как я его бросила; я коснулась своей левой руки правой рукой, и моя душа перешла от меня-стоящей-здесь ко мне-лежащей-там.
И я открыла глаза.