Это не совсем теми словами, синецветная, не совсем теми, голубоглазая, которыми надо; а точнее, совсем не теми, совсем не тогда и совсем не так, но ты ведь знаешь, обычно всё так и бывает; я знаю, что ты знаешь, я верю, да.

И были у неё голубые глаза, как два горных озера, куда плакали нимфы из зеленых лесов и циничные демоны, живущие на облаках [белых, как кость дракона]. У нее были руки флейтиста, пальцы флейтиста, мысли гения; она знала всё-всё, то есть нет, конечно, не всё, но чуть больше, чем положено обычным богам, но это легко простить, если она тебе улыбнется.
Это я только потом понял, что нельзя закрывать глаза, пока она тебе улыбается, и вообще глаза закрывать нельзя, потому что вдруг окажется, что именно в это время, пока тяжелые веки твои клонили тебя к земле, вдруг именно в это время она, голубоглазая, писала тебе что-нибудь кровью на черных листах. И как ты тогда, и что ты тогда после этого, ты, слепец, что тебя будет оправдывать, какие-такие слова?..
А самое страшное: вдруг это было просьбой о помощи, вдруг?.. Или вдруг когда ты вслепую резал по дереву свои узоры, вдруг ты поранил ей руки или даже лицо, дурак невозможный?..

И было у нее больное сердце, очень. Изрезанное такими слепцами, как я. По мелким мелочам изрезанное, по великим велочам истлевшее. Но есть ведь такая манера, знаешь, очень плохая манера: мыслить так, будто если чье-нибудь сердце больное, значит, оно больное не из-за тебя, а как же иначе, ну точно не из-за тебя, ты тут не при чём, ты же не ранил, ты стоял в сторонке, никому не мешал. А что махал резцом и орал, как резаный [и были резаный на самом деле, только забудь то, что написано в этих квадратных скобочках], так это неважно, это подумаешь, это так, пустяки. А боги по пустякам не плачут. По пустякам плачут только нимфы, и поэтому у нее такие голубые глаза.

Так вот, да, я знаю, нечего было орать и махать резцом. Просто понимаешь, голубоглазая, синецветная, понимаешь, шёл я себе по дороге за ручку с привидениями добрыми, и тут – бац! – привидения мне на ногу наступают и пугать начинают внезапно. Это я раньше думал, что все привидения – это ангелы. Сейчас это просто привидения. Это я теперь чуть-чуть умнее, да и то не совсем, но тогда-то я уж точно таким не был, тогда я еще плавно перекатывался в том периоде, когда страдания еще являются тем, что даёт смысл. Но когда привидения добрые начинают тебя пугать, поневоле испугаешься, ведь всё равно подсознательно боишься: а вдруг подруги все-таки правы и привидения все злые. А может быть, правы взрослые – не дай бог! – и привидений вообще нет?.. Представляешь, какой стресс. Ужасный стресс. Вот я и орал, как резаный. Это я закрыл глаза и от привидений отмахивался. Попадал по всем: по себе, не по себе. И по тебе тоже попал, да. Потому что дурак. Депрессивный дурак, тоже.

И то, что я выкрикивал тогда – это я совсем не тебе выкрикивал, понимаешь. Просто я неудачно закрыл глаза и не видел, что ты писала кровью на черных листах. Просто я из числа тех, у кого есть плохая манера: мыслить так, будто если чье-нибудь сердце больное, значит, оно больное не из-за меня.

Я бы очень хотел, голубоглазая, синецветная, подарить тебе другие листы и синюю краску для того, чтобы ты писала. Не кровью, хотя так честнее и истовей; но лучше не кровью, мы, слепые, ее не стоим. И – да, лучше все-таки на других листах [хочешь, я подарю тебе их?..]: белых, как кость дракона.