Первые часа четыре при температуре, близкой к 40 и стремящейся туда же (предел этой функции, как известно, примерно 42, в общем, всё это очень странно), воображение именно что больное и очень яркое. Про потом я не говорю - потом уже не до этого. Потом начинается горячечный бред, хрипы и стоны во сне, головокружение и слабость такой степени, когда ты не можешь сам встать; на вторые сутки такой температуры, которая не сбивается никакими таблетками, настолько не до мыслей, что ты с удивлением обнаруживаешь, что - да, ты еще помнишь имена дорогих людей, ах, какие странные сочетания звуков, но Боже мой, кажется, они уже в корке мозга, в подсознании, раз ты их помнишь, а свое имя - нет. В какой-то момент так же обнаруживаешь, что наблюдать мутнеющую и дрожащую комнату лучше сидя, чтобы не дай бог еще раз не уснуть с такой температурой.
А потом, когда вторые сутки подобной растительно-страдательной жизни подходят к концу, когда даже поднятие руки вызывает одышку, не говоря уже о самостоятельном перемещении от кресла к постели, так вот, температуру удается, наконец, сбить водкой и уксусом, и я, ароматно воняющий этим самым укусусом, трепетно ненавидящий весь мир и желающий только сдохнуть самому и утопить в своей крови весь мир - я проваливаюсь в более-менее вменяемый сон и вижу, наконец, нечто чудесное. Этим, наверное, и жив еще.
Мне немного жаль, но планы самоубийства и утопления мира в крови придется отложить, ибо нет ни сил, ни злости, есть только раздраженность и усталость.
Но я жив, поэтому мы еще повоюем.