[показать]
Андрей Новиков
БЛЕСК И НИЩЕТА «НОВОЙ РУССКОЙ» АРИСТОКРАТИИ
Эссе
Несколько уточнений к новому правящему сословию
Рыбинск,
1999
http://anovikov.narod.ru/9.htm
«...ЧЕРНЬ СНИЗУ. ЧЕРНЬ СВЕРХУ. ЧТО ЗНАЧИТ «БОГАТЫЙ» И «БЕДНЫЙ»? РАЗНИЦУ МЕЖДУ НИМИ ДАВНО ЗАБЫЛ Я, - И БЕЖАЛ ВСЁ ДАЛЬШЕ».
Ф. НИЦШЕ «ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА»

Богатство, вопреки распространённому мнению, воспроизводит не уровни, а стили жизни.
Речь пойдёт о стилевых пределах современного российского накопления. Об аристократических корнях капитализма.
Тема эта в последнее время всё больше привлекает внимание. Очевидно, что мы стоим на пороге ещё одной социальной революции, аналогичной той, которая произошла в конце 80-х – начале 90-х. Имя этой революции – Аристократия, Элита. Высшие: в широком смысле этого слова, пытающиеся оформить своё положение уже не через экономическое, а через сословное превосходство.
Масштабы её, быть может, не столь велики, как у её предшественницы, поделившей общество на «богатых» и «бедных». В определённом смысле она является продолжательницей последней.
Велика – значимость. Качественная степень могущества.
Дело в том, что экономическое расслоение 90-х годов, затронувшее почти каждую советскую семью, прошедшее лезвием через каждую душу, опустившее на дно жизни (и в прямом, и в переносном смысле: на дно могилы) миллионы людей и так же бессмысленно поднявшее вверх бездарных, ничтожных людей, - так вот, эта социальная модернизация не могла быть окончательной. Поделив общество на «бедных» и «богатых», она не создала собственно политического (в классическом смысле этого слова: то есть господствующего) класса. «Новые русские» (которых точнее было бы называть просто «новыми богатыми») не стали новой аристократией. Они были первым, как бы пластилиновым, слепком господствующего класса, и тот факт, что они уже подвергнуты беспощадной анекдотизации, говорит о том, что они были скорее переходной стадией к какому-то иному классу, обладающему более глубокими рычагами социального господство, нежели просто деньги. [1]

Собственно, деньги в России никогда не имели того всеобщего, универсалистского значения, которое они получили на Западе.
Для нас деньги – это форма власти. Или, что более точно: придаток власти. Это нечто вторичное от властно-сословных отношений. Быть богатым здесь недостаточно, необходимо ещё быть властителем, «хозяином» в широком смысле этого слова. Современная денежная культура России – это не буржуазная протестантская культура, для которой характерно имманентное, расчётливо-экономическое отношение к деньгам. Скорее, это культура барокко, «загнивающего феодализма», которому свойственно «разбрасываться деньгами, видеть в них нечто внешнее и, в конечном счёте, вообще не деньги, а мусор». При таком положении реальными деньгами (то есть реальным измерителем ценностей) становится что-то другое, - например, кровь [2], человеческая жизнь.

Именно здесь, как мне кажется, точка отсчёта для формирования в России СОСЛОВНОСТИ. В неудаче денежно-универсалистской цивилизации, высшей формой которой является информационное общество. Последнее не знает сословности. Перед деньгами все равны (заметим, что деньги выступают в западной цивилизации скорее как универсалии, «имена вещей», это во многом философское понятие, подготовленное всем ходом западной истории; в России они такой универсальности и всеобщности не приобрели, истинными «универсалиями» были властные отношения).
Вот почему на первый план вышло Превосходство, «аристократизм», СТАТУС, измеряемый не по тому, сколько человек зарабатывает, а по тому, сколько он тратит.
Что любопытно: сами деньги при этом перестают быть (то есть тем, чем они были в западной цивилизации). Они становятся выражением власти и, что будет точнее, ПРАВА НА ВЛАСТЬ, - отчасти априорного, «права сильного», отчасти выводимого из прежней административной системы, которую деньги в данном случае просто воспроизвели.

Капиталистическое общество, как уже было сказано, не знает сословности. Не знало её, правда, и коммунистическое государство, которое тоже уравнивало людей, но совсем иначе, чем капитализм. Оно как бы отпечатывало в ещё эфемерном обществе свои внутривластные отношения. Сам человек в коммунистическом обществе был никто. Возникла особенная порода плебеев, которым мало было быть просто гражданами, им обязательно нужно было сделаться ещё и господами.
Сословность была, как ни странно, следствием коммунистического равенства. (Как писал Бродский: «равенство исключает братство»). Искусственное равенство породило столь же претенциозное неравенство. Поле, которое Государство перепахивало семьдесят лет, внезапно произросло. Сорняком. Коммунизм страшной лапой отпечатался в общественном организме, породив корпоративное общество, «корпорации профессионалов», приватизировавшие прежнее Государство. [3]
Строго говоря, посткоммунистическое стремление к сословности и стало вот такой компенсаторной реакцией социума, смятого государственным насилием. То, что раньше государство делало со своими гражданами, теперь граждане стали делать друг с другом. Общество воспроизвело себя по матрице государства.
Таковы, на наш взгляд, общие социологические предпосылки Аристократической Революции, совершающейся ныне. Рабы-«профессионалы»-«аристократы». Есть ли в ней фундаментальные, антропологические предпосылки? Возможно. Но они нам представляются незначительными.

Высшее в наше время может существовать, я полагаю, только как внутреннее.
Преднамеренная аристократизация эксплицирует личность как нечто всеобщее и социальное. На первый план в аристократии выходит социальный момент, что, по моему убеждению, противоречит самой идее аристократизма как внутреннего содержания личности. Возникает новый плебс по видам аристократии. Там, где пьёт толпа, отойди в сторону, писал Ницше. Но: среди тех, кто «отошёл», тоже может создаться толпа! Более того, ничто так не собирает толпу, как идея избранничества.
Вся социальная атмосфера 90-х может быть выражена словами Ницше: «Чернь сверху, чернь снизу». Элита сама по себе стала дном общества, в ней всплыло то, что было содержанием общества. Может быть, поэтому возникла необходимость ещё одной дифференциации, ещё одного расслоения – на этот раз уже внутри так называемой элиты.
У «новых богатых» была тоска по положению – то есть по тому, что они так и не смогли приобрести за деньги. Они хотели не просто «иметь», но и быть. Назвав себя элитой общества, они по-настоящему так и не стали ею. Понадобилось что-то иное: вложение капиталов в предметы роскоши, информационные ресурсы, звания и награды, то есть, в конечном счёте, в символы власти.
Принципиальное отличие роскоши от тривиального богатства в том, что она стремится выразить себя именно в символах, то есть в чём-то идеальном и редком. Но здесь роскошь неизбежно вступает в конкуренцию с искусством и сама становится как бы формой искусства. Как я написал в одной из статей, художники и деятели искусства в этом случае как бы куют монету для богатых людей. Мерой богатства становится сфера идеального. Богатство трансцендирует себя: не всегда, правда, в аутентичных символах, чаще в форме артефактов или псевдоартефактов.
Результатом этой повсеместной «символизации богатства» стал в конце 90-х бум разного рода артефактных событий: выставок, праздников, презентаций, а также стремление богатых людей участвовать в символических и информационных проектах, не имеющих уже прямого отношения к рекламе. [4] Журналист Иван Засурдский (ж-л «Пушкин», №4/98) метко назвал это явление «иной олигархией, или бунтом меритократии». Речь идёт об олигархии, управляющей знаковыми событиями в обществе, то есть исполняющими, по сути, жреческие функции. Прямого отношения к деньгам эта новая олигархия может и не иметь, поскольку использует денежные ресурсы «материальной олигархии» для осуществления собственных проектов. Говоря словами популярной поговорки, это тот случай, когда «хвост крутит собакой»: меритократия диктует законы финансовой олигархии.

Главный предмет деятельности меритократии, я думаю, - Время. В широком смысле этого слова.
Время как событие. Время как деструкция (артефакт события). Как «кризис». Как «история». Как эпоха. Как поколение.
Как праздник, наконец. Именно в празднике меритократическое оперирование Временем достигает своего апогея. История любого государства есть, строго говоря, чередование празднеств и войн. Праздник – это общенациональный артефакт, ритуал, зрелище, в котором народ сознаёт себя как что-то историческое. Вот почему, управляя праздниками, меритократия, по сути, «управляет историей» (если бы к этому добавилось ещё «управление войнами», власть над историей была бы абсолютной).
Праздников в последнее время становится всё больше. Это отмечено неоднократно. Причём празднуется всё подряд: старые советские и новые демократические праздники, религиозные даты и обыденные выходные. Даты, связанные с историей или именами и... хронологию в чистом виде (наступление третьего тысячелетия). Праздник становится формой времяисчисления, особенно необходимого в условиях сегодняшнего безвременья. Я полагаю, что невозможность полноценного исторического действия, «истории-как-бытия» и создаёт потребность в Празднике как Артефакте Истории. Но вместе с тем это и бессознательное религиозное творчество народа, овладение каким-то новым смысловым континуумом.
С другой стороны, праздник как Артефакт – это явление аристократии, цель которого всегда только одна – «показать себя», выразить в жесте. Аристократ (или тот, кто считает себя аристократом) всегда стремится выразить себя в жесте. Ему мало «существовать» как плебею (мало «хлеба»), нужно ещё и казаться, выражать себя в зрелищах, манифестации. [5]
Празднество, карнавал, сатурналия, помпа... Всё это, однако, внешнее проявление аристократизма. Внутренним является, конечно, Ритуал, корпоративно-эзотерическая обращённость ордена на себя. Этот корпоративный момент также всё более обнаруживается в наши дни.

Ещё одним свидетельством «аристократизации» правящего слоя является вопрос о реституции.
Под реституцией подразумевается не только вопрос о фамильной (дворянской) собственности, но в широком смысле о родовом качестве приватизированной собственности.
Поясним, что мы имеем в виду. Ни в одной другой стране приватизация не проходила так, как она происходит в России, где она совмещается, по сути, с созданием самой частной собственности как института. То есть собственность у нас не просто перешла из одних рук в другие (как это происходило, например, в Великобритании или Латинской Америке), но непосредственно стала частной в ходе приватизации. Приватизация стала одновременно институализацией частной собственности. Подобное положение не могло не создать колоссальную провокацию в социально-субъектном отношении, то есть в вопросе истинного владельца приватизированной собственности. Во всех странах, где проводилась приватизация, частная собственность уже существовала как институт и была следствием очень длительного развития правовых отношений, имевших исток в феодальном праве. Либерализм в известном смысле возник из аристократизма. Частное право буржуазии выросло из частного права феода. То есть сам принцип владения был частно-аристократическим.
Напротив, в России всегда господствовала государственная форма собственности. Аристократическое право здесь было задавлено и, следовательно, все последующие частные отношения развивались в совершенно иной плоскости, чем на Западе. [6] Не видеть этой бездны под ногами сегодняшних собственников – значит не понимать очень многого.
Развитие приватности в сегодняшней России похоже на создание вакуумной подушки: если её не заполнить, она взорвётся. Заполнить её можно только родовыми элитами, способными к длительному владению доставшейся им собственностью. Класса собственников («среднего класса») здесь мало. Нужен класс владельцев, аристократов.
Проблема приватизации в том, что она не создала собственности окончательного владельца. Государственный пирог просто разрезали на мелкие кусочки («прихватизировали»), что воспринимается историческим сознанием людей как «разворовывание страны». Став «частной», собственность у нас так и не обрела родовое значение. Необходима какая-то дополнительная процедура, которая поставила бы всё на своё место.
Ошибочно считается, что такой процедурой должна стать национализация. Прямая национализация уже невозможна. Экономическая ситуация развивается в прямо противоположном направлении, в сторону усугубления частного владения. [7] Поэтому в действительности речь идёт о Реституции, которая буквально означает «возвращение собственности настоящему хозяину».
Разумеется, ни о каком буквальном «возвращении» речи быть уже не может: прежнее сословие истреблено полностью. Но мифическая реституция вполне возможна, ведь главное в ней не то, что является фамильным владельцем, а в широком смысле, «настоящим» собственником.
Найти НАСТОЯЩЕГО владельца – вот цель нового передела собственности, назревающего сегодня в России. Приватизация – как женщина: она требует настоящего мужа.
Следует также понимать, что собственность в России всегда была больше сословным, чем правовым понятием. У нас никогда не «имели», но «владели», или, по меньшей мере, «управляли».
Собственность в России всегда была как бы вплавлена в отношения власти. Даже сегодня она должна быть оформлена сначала как властно-бюрократический артефакт, чтобы стать «полноценной» (именно здесь – истоки т.н. «мафии»: вопрос не «кто хозяин», а «кто за этим стоит»). Причём если раньше это была государственно-ведомственная бюрократия, то теперь это иные корпоративные и квазичастные субъекты.
«Мафия», «корпорация», «финансово-промышленная группа», объединённые, как правило, каким-то Именем – всё это зародыши новой аристократии в России. И если им чего не достаёт, так это ИМЕНИ, то есть обозначения. Новое сословие пока немо. Тривиальная реклама не способна ему дать Имени, участие в культурных проектах пока носит спорадический характер. Присвоение символов государства, символов истории, разного рода целование знамён и стояние у вечного огня с мордой хряка – это более серьёзно. Религия, Храм Христа Спасителя – это ещё серьёзнее. Но в целом всё это производит удручающее впечатление. Появившаяся аристократия на редкость бездарна. У неё нет духовных ресурсов для того, чтобы по-настоящему трансцендировать себя, нет подлинного таланта и подлинного аристократизма. Есть напыщенный артефакт, игра во власть, игра в историю, игра в вечность. Эта сволочь в лучшем случае оставит после себя помпезные надгробия и гигантские колизеи, как римские патриции, но истинного цезаризма среди них не будет. Аристократ духа, которого узнают по жесту, по походке, по взгляду среди них не появится. Он придёт со стороны, как самозванец: и не только по отношению к ним, но и по отношению ко всей лживой русской традиции псевдоаристократизма.
Духовная убогость, неспособность к высшим ценностям – всё это сопровождает рождение «нового класса». И как следствие этой духовной убогости – патриотизм, стремление подменять высшие, религиозные идеи их национальными суррогатами: «верой в Отечество», «в Россию».
Каждая аристократия достойна своего патриотизма, мне кажется, как своего подножия, на котором она стоит. Любой патриотизм есть всегда лишь упрощение аристократии, внешний эффект, «религия для масс» или, ещё лучше сказать, «религия для идиотов». Истинный аристократ презирает патриотизм и считает себя выше Родины. Не цезарь для Рима, но Рим для цезаря: вот его девиз. И только низшие аристократы, дворяне и дворовые, челядь, могут видеть в патриотизме что-то высшее для себя. Тот факт, что сегодняшняя новорусская «аристократия» взяла на вооружение патриотизм, говорит только об одном: эта челядь ищет себе хозяина; она внутренне не свободна, в ней нет внутренней воли, внутреннего могущества.
Тема Родины, «России, которую мы потеряли», есть свинячья тоска этих псевдоаристократических элит, которые желают выразить своё властное ускорение в этой стране через патриотизм. Но патриотизм – это даже не «последнее прибежище негодяев», а их первое пристанице, их основная идеология. Сожравшие эту страну теперь говорят: «это моя страна». Патриотизм стал формой присвоения, - даже в большей степени, чем «аристократизм». Новая аристократия, возвысив себя над другими, сама упёрлась в потолок. Идея превосходства, лежащая в основе аристократического мироощущения, оказалась кастрирована патриотической идеологией, она не достигла здесь высших, вертикальных форм, присущих западной аристократии. Русская «аристократия» оказалась лишь рабом собственного государства. В мировом отношении она оказалась тем же говном, в которое она превратила собственный же народ.
Ницше когда-то писал: ах, знали бы вы, из какого средневекового варварства создана аристократия Европы!
Кому какое дело сегодня, из какого говна рождается в России новая аристократия?
...Вот я вижу их: толстые заскорузлые пальцы, лапающие патентованных красавиц; хихикающие за бокалом дамочки, обвешанные кольцами так, как бывают обвешаны только коровы бубенчиками.
А вот и главный говнюк – Федотов Александр Витальевич, создавший журнал с названием Элита.
Назвать себя элитой по нынешним временам всё равно, что стать ею. Разбираться никто не станет. Напротив, завалят деньгами, потому что сами говно и, как всякое говно, сочтут за счастье всплыть, то есть тоже стать элитой.
«Саша, - говорили Федотову, - откуда в нашем обществе элита?» - «А от х/я», - отвечал Федотов.
И оказался прав. Элита была тем словцом, которое притягивало богатых точно магнитом. У богатых было всё, кроме элиты. Деньги были, способа репрезентировать себя не было. Должен был найтись такой правдинский долбо/б, как Федотов, который смастерил на куске глянца нечто такое, подо что они начали бы сорить деньгами, не задумываясь.
Каждая свинья мечтает вываляться в куче бриллиантов, - хотя бы и фальшивых. Федотов даже и фальшивые бриллианты не стал делать. Он их просто нарисовал. Нате, валяйтесь! И ведь, в сущности, ничего он не иозбрёл. Слово элита лишь на обложку вынес, - да. И пошли, пошли хрюши денежные. Клюнули.
Через год-полтора деньги сыпаться перестали. (Элитарных журналов и всяких vip-клубов до х/я развелось, и все вдруг стали элитами.) Артефакт разоблачили. Федотову набили морду.

Итак, что же есть сегодняшняя новая русская «аристократия»?
Желание свиней надеть на себя короны. Богатство, возводимое в ранг власти и роскоши. Но эта власть по-прежнему лишена высших, духовных источников.
Можно ли назвать аристократом вассала, приватизировавшего замок своего сюзерена?
Что было формулой традиционной аристократии?
Духовное бесстрашие – сила – власть – положение – богатство.
Дух и презрение к смерти предшествовал силе. Сила предшествовала власти и положению в обществе. Сословность предшествовала богатству.
Современный генезис аристократизма – прямо обратный. Сначала умертвляют Государство, убивая в нём духовных его носителей, превращая её в бюрократическую номенклатурную корпорацию, уничтожая те проблески имманентного героизма и аристократизма, которые были и в коммунизме.
Вслед за убийством героев идёт убийство самого государства, приватизация, переплавка его в золотые криминальные слитки.
И, наконец, последний акт (последний ли?): ещё одна переплавка, превращение богатства во власть, в сословие, в априорное право управлять страной, исходя только из своего положения.
Не будет ли этот аристократизм окончательным? Не вызовет ли он из вечности какие-то иные энергии?
Символы, нарисованные в виде картинок-артефактов, не оживут ли они? Не станут ли тем, чем они являются на самом деле – богами, духовными энергиями, которые взорвутся в спальнях тех, кто их присвоил?
Присвоение символов – всегда риск. Новая аристократия берёт в руки меч, способный поранить её. Она видит в нём пока музейный экспонат. Но история – не музей.
Уже сегодня «аристократия свиней» обнаруживает свою недостаточность. Уже теперь назревает «бунт меритократии», и на смену сословной аристократии идёт аристократия духа, в которой тоже будут свои держатели символов, «приватизаторы эгрегора» и те, кто пойдёт дальше, в творение нового эгрегора страны.

Странно, что я, писатель, человек наигранного ума, создающий, говоря словами Ницше, себе основания, напрочь лишён аристократических амбиций.
У меня есть имя. К чему же мне ещё и титул? Есть ум – зачем мне богатство? Есть жест – нужна ли мне ещё власть?
Возможно, меня заподозрят в кокетстве, в том, что я втайне мню себя аристократом духа. Нет, не мню. Мне, честно говоря, вообще осточертело это слово - а р и с т о к р а т. Сказать сегодня «аристократ» – всё равно что в жопу посмотреть через трубочку. Ныне все стали аристократами, ни одного порядочного плебея не осталось. Люди изобретают себе титулы и родословные, словно без них как индивидуальности уже ничего не значат. Артефакт заменяет личность. Так вот: я себе ничего не изобретаю. Я – никто. Я никто, потому что вы – «все».

История знала разные аристократии и разные элиты, стремящиеся репрезентировать себя как аристократии.
Существовала духовная, жреческая аристократия и – аристократия знати. Была героическая рыцарская аристократия, добывавшая титул через личный подвиг, и была аристократия наследственная, в которой личное имя выводилось из рода.
История знает примеры трансцендентной «аристократии духа» – героев-богов, получавших священный огонь hvareno свыше, аристократию иранских ариев и римских цезарей, выводивших факт своего божественного права априори; аристократию варварских королей, исполнявших сразу жреческие и воинские полномочия.
Была «служебная аристократия» - дворянство, добивавшееся положения службой государю. Были бароны, мушкетёры и опричники. Были конюшие и столоначальники. Были графы, получавшие от короля в наследование земли, и были герцоги, первоначально ничем не уступающие королям. Была, наконец, придворная аристократия – маркизы и фавориты.
Затем возникла псевдоаристократия – буржуа, просто покупавшие титулы. Аристократия чиновников, бюрократия, особенно расплодившаяся в России и Германии.
Сколько обществ, столько и типов элит, каждая из которых считала себя высшей, т.е. буквально «аристократией».
Но есть и аристократизм внутренний и даже маргинальный, невидимый. Аристократизм интеллигента, офицера, профессионала. Есть аристократизм безумца, юродивого, презирающего власть. Аристократизм актёра, вошедшего в образ. Есть титанический аристократизм коммуниста, поднимающего восстание, и есть аристократизм священника, не признающего царство кесаря.
Есть аристократизм тигра, презирающего из клетки людей, пришедших посмотреть на него.
Аристократизм – это то, что есть.
Всё, что есть, достойно быть.
Единственное, что выдаёт всегда аристократа – это его внутреннее превосходство, презрение к материальным обстоятельствам, к жизни и смерти, осознание Вечности как единственного фактора, имеющего значение.
Материальное происхождение аристократа значения не имеет: важно его умение трансцендировать себя до высшего состояния, стать, как говорил Ницше, «над самим собой», как над великой пропастью, и пройти через своё собственное сердце.
Главное, что выдаёт аристократа – это жест, равный действию, и молчание, равное слову. Это не внешняя, склонная в эффектах, деятельность, но внутреннее вращение, заставляющее также вращаться все вещи вокруг себя как вокруг невидимого центра.
Меру аристократизма невозможно определить, ибо она всегда есть вторжение духа в реальность. Корни аристократизма духовны, а не материальны. Дух же, как сказано в Писании, «дышит там, где хочет», и любое сословие, любой человек в любой ситуации способен ощутить в себе высшее начало, трансцендировать себя.
Так что не в наследственности дело.
Когда-то короли варваров победили римскую аристократию. Затем, соперничая друг с другом, высекая на своих мечах новые иерархии, они создали себе новое положение. Так – почти из ничего, из войны, из грубых инстинктов родилась средневековая аристократия. Все короли и герцоги были прежде всего рыцарями, воинами, трансцендировавшими себя через личный подвиг. Власть рождалась из силы. Род – из личности. Только впоследствии возникла наследственная и служебная аристократия. Родовое имя стало значить больше личного. Титул перестал завоёвываться, а стал даваться за службу или даже просто покупаться за деньги. Любая аристократия, утрачивая связь с духовным, деградирует.

В России такая деградация была изначальной.
Сейчас, когда предпринимается проект возрождения дворянских элит, следовало бы выяснить, какая аристократия на самом деле существовала в русской истории.
Героическая рыцарская аристократия была задавлена на Руси ещё в царские времена. Былинные богатыри были последним легальным рыцарством. Дальше начинается служебная и поместная аристократия. Но и она устраняется с возникновением в XVI веке царской власти. Если в Европе действовал сеньорно-вассатитетный строй, в рамках которого одни феодалы служили другим, образовывая, таким образом, сложную иерархию средневековой аристократии, то в России этатизм царя подавлял все негосударственные элиты, заменяя их служебным дворянством, опричниной, в лучшем случае – лояльным боярством. Последним родовым аристократом, осмелившимся на неподчинение царскому деспотизму, был Курбский. Последним героическим самозванным рыцарем был Отрепьев. Любая «аристократия духа» здесь пресекалась как самозванство. Любой рыцарский эгоцентрический подвиг, который с честью был бы встречен на Западе, здесь, в России, низводился до бунта.
Эту ли аристократию мы сегодня стремимся возродить? Эти ли отрубленные корни?
Мы часто считаем корнями то, что в действительности является сорняком. Только как фарс можно принять тот факт, что символом русского аристократизма становится Никита Михалков, потомок конюшего, получившего свой титул за службу в конюшне государевой. Все настолько помешались сейчас на аристократизме, что готовы гордиться чем угодно, хоть титулом говночистильщика. Мещанин во дворянстве вновь становится центральной фигурой в элитной репрезентации. (Вообще следует заметить, что идея репрезентировать аристократизм как специальный артефакт есть идея именно мещанская, основанная на формальном присвоении атрибутов «высшего сословия». Истинный аристократ стремится одеться всегда в рыцарские доспехи, квазиаристократ – в ордена и медали.)
Эта низшая, служебная и сподручная аристократия и заинтересована в мифе о Родине, об Отечестве. Ни в одной европейской стране «Родине» не служили – всегда только королям и конкретным династиям. Я думаю, для настоящего аристократа слово «Родина» вообще лишено смысла. Оно возникло как компилят утраченных иерархий. Патриотизм заменил рыцарский кодекс чести. Возникли псевдоаристократы, которым всё равно было, кому служить: хоть одному царю, хоть другому, хоть вообще самозванцу или маммоне: страна-то всегда оставалась.
«Родина», «Отечество», «Россия» - всё это было для них словами, самооправданием их холопской натуры. Именно таким низшим аристократом был Никита Михалков и, возможно, весь его род: прадед задницу чистил царской лошади, отец – гимн сталинский писал, сын – прохиндей с улыбкой хама, то ли бандита, то ли проводника вагона, - снимает теперь фильмы о потерянной России.
Настало время хамов.
Чернь сверху, чернь снизу!

Мы далеки от того, чтобы дать полный портрет всех элементов назревающей сейчас «аристократической революции».
В этой революции, - насквозь лживой, если иметь в виду её социальную сторону – действуют, конечно, фундаментальные человеческие факторы.
Идея превосходства провокационна, она апеллирует к сильным людям. Такие люди тоже есть. Это – фактор генетический, антропологический, который неизбежен в ходе таких социальных трансформаций. Есть аристократизм даже биологически сильных людей, в котором запах крови, пота и грязи смешаны воедино. Среди рыцарей были и такие аристократы. Не следует вообще преувеличивать идею аристократии: в ней много имманентного, земного, много грубости и физической силы, если вообще не подлости. Если иметь в виду этот генетический момент, то мы сегодня наблюдаем рождение физически сильных людей и, напротив, уничтожение слабых. Не видеть этого нельзя. Наступила эпоха нового варварства, торжества подчас грубой физической силы. Прежний социальный строй породил много ущербных людей, скученных в стадо и не способных (в большинстве случаев) к индивидуальному превосходству. Но тип человека, рождённый социализмом, был в то же время и очень мягким, талантливым, нежным, напоминавшим хрупкое оранжерейное растение, выросшее в теплице. Взять хотя бы «шестидесятников» и ту эпоху «социалистического сентиментализма» (очень хорошо представленного, например, в фильмах Э. Рязанова), которую мы создали. Сейчас это поколение (да и другие тоже) безжалостно вымывается. Происходит генетическая революция. Меняется во многом не просто тип общества, а тип человека. Рождается новая порода людей, в каком-то смысле вообще не являющихся людьми: будем говорить откровенно. Виртуальное самосознание человека деидентифицирует его, а возможное применение технологий клонирования, не исключено, изменит его даже физически. [8]
Вот в каком контексте следует рассматривать происходящую сейчас «аристократизацию» общества. Речь идёт о более фундаментальном явлении, чем просто оформление общественных элит. Идея превосходства, власти одних людей над другими носит поистине антропологический характер. Никакая другая эпоха, где создавались новые элиты, не сравнится с нашим временем. Мы стоим на пороге рождения чудовищ.
Но, с другой стороны, мы видим ужасную инволюцию человеческой расы. В России мы видим совершенно очевидное вырождение населения. Это вырождение сопровождает, как тень, ту революцию «сильных людей», о которой мы говорили выше, превращая её в весьма сомнительное событие. «Новые господа» жизни приходят к нам в образе идиотов. Мутантов мы принимаем за «сверхчеловеков». В отравленной почве вырастают гиганты. Но их физическая величина или даже физическая сила не соответствует их внутреннему духу.

Примером такого несоответствия может служить т.н. криминалитет.
К «негативной аристократии» криминалитет имеет самое прямое отношение. Говорят о «криминальной революции» в обществе, но не вполне отдают отчёт в масштабности этой революции. Между тем, рождение и оформление криминальных элит носит поистине фундаментальный характер.
Криминалитет – это «последний класс», раса «последних людей», как их называл Ницше, воплощающая последнюю стадию человеческой деградации, начиная с Золотого Века и кончая эпохой пролетарских революций.
С пролетариатом криминалитет имеет немало сходного: такое же спонтанное, внезапное возникновение, создание явочным образом параллельных органов власти (Советов тогда – и «мафий» сегодня), период «политического накопления», в ходе которого криминальная (пролетарская) лексика, этика приобретают как бы сверхклассовое, универсльно-общественное значение (обращения «братишки!», «товарищи!», манера стричься наголо, «униформа»: кепка и рабочая тужурка тогда и спортивный костюм сегодня). Наконец, момент превращения в сверхкласс-гегемон, революция и террор с последующим созданием криминального («пролетарского») государства. Не всё в этой аналогии совпадает, но в целом речь идёт о классе, стремящемся к социальному господству: в этом мы видим полное совпадение исторических стратегий криминалитета и пролетариата. Как и пролетариат, криминалитет овладевает социальными технологиями власти и мыслит себя, по сути дела, как «сверхкласс», синоним самой национальной идентичности.
Но в то же время криминалитет отличается от пролетариата степенью своего распада. Эпоха пролетариата была эпохой завершающей стадии «железного века»: эпохой, так сказать, чугуна, поставленного на промышленную основу, эпохой индустриализма и социального тоталитаризма, всеобщей унификации. Рабочие, по сути, мало чем отличались от производимых ими товаров. Социализм или «государственный капитализм» был идеальным выражением этой эпохи.
Криминалитет имеет иную историческую формулу. Он не стремится к производству, не создаёт фабрик. Его активность устремлена вглубь человека, в пожирание жизни и в создание новых форм могущества. Он, без всяких сомнений, ещё более деградирован, чем пролетариат, являя собой самые последние сумерки человека, почти уже ночь, в которой человек уже не видит себя. Это – «свинцовый человек», нечто более низшее, чем железо и чугун, но вместе с тем и несущее в себе возможность будущего возрождения «золотого века». В этом – вся двойственность «последних людей». Означая собой крайнюю степень человеческой деградации, криминалитет в то же время несёт в себе что-то большее, чем просто деградация: нечто нечеловеческое. Криминальный человек расслаивается и растекается. Он уже не так собран, сконструирован, выкован, как стальной коммунистический человек. Он вообще уже не-человек. Человек кончился. Сущность, поселившаяся в криминальном человеке, рвёт его изнутри и выходит наружу.

Что же это за сущность? Какие энергии вызревают в бритых лбах этих не-людей?
Мы далеки от идеализации «последнего класса»: сам по себе он говно истории. Его «заслуга» в том, что он съел, как червь, нежизнеспособную систему, съел самого человека, потребил всё душевное в нём, превратил его в грязь, пошлый цинизм.
Но: «когда б вы знали, из какого сора»!
Сожрав страну, опустив интеллигенцию в бомжей, а народ в «мужиков» и «сук», воссевшись в кремлёвских палатах грузными сальными тушами, вывалявшись в роскоши, разве он, криминалитет, не обнаружил в себе какую-то иную волю к власти? Роскошь – разве не достойна она того, чтобы превратиться в искусство? Уличные девки – разве среди них нет ни одной Клеопатры? И свиньи, пожирающие жизнь, разве не достойны они в крайнем случае ножа, который вспорет им брюхо и вынет оттуда бриллианты, которые они заглотнули?
Сам по себе аристократией криминалитет, конечно, не является. Аристократия – это что-то высшее, криминалитет же, как мы сказали, являет собой низшую форму деградации, в которой человек перестаёт быть человеком, становится как бы субчеловеком, неким кастовым существом, лишённым всеобщности. (Стоит заметить, что клички в криминальной среде и общий сленг подчас очень точно фиксируют этот распавшийся мир человеческого бытия, выдают в нём частичность, срезанность.) «Заслуга» криминалитета в том, что он создаёт новое неравенство, - именно этим он в корне отличен от коммунизма. Возникает даже иллюзия, что это и есть настоящая оценка всех вещей: неравенство, цинизм, предельная жестокость в определениях, - всё это создаёт иллюзию справедливости: «каждому своё». В действительности, конечно, это не так: само по себе неравенство ещё не означает верности в оценке. Точно так же неравенство не означает иерархии. Воровские касты, «мужики», «паханы» и «суки» – конечно, не сеть ещё сословность как таковая. Но пролог к этому уже сделан. Криминалитет расслоил общество, расслоил человека, дал ему частичное, ролевое существование, соизмеренное с его функцией, - и дальше эта кастовость будет только нарастать. Возникнут новые формы господства и превосходства – на этот раз уже трансцендентные, истинные. Каждый станет каждым. Появится то, что по ту сторону каст, по ту сторону унижения: не «рабы» и «господа», а подлинные и мнимые. Превосходство не над другим, более слабым, но над самим собой, над своей собственной человеческой слабостью. Рабство станет только тенью такого сверхчеловеческого превосходства, а аристократизм – синонимом всего подлинного и высокого.

Криминальные элиты, вступившие на арену истории и разрушением тоталитарных и вообще метагосударстввенных форм социального устройства, открыли эру нового варварства. Время максимального упадка культуры, время грубой силы – оно вместе с тем может стать и временем зарождения новой аристократии, трансцендированного человеческого существования.
Новая аристократия будет ужасна, как любая аристократия, возникшая ниоткуда посреди развалин старого мира. Кровь, грязь и сперма, подлость и героизм, фатум и случай, будут сопровождать её странное рождение. Новые иерархии и новые ценности будут высекаться на мечах варваров. Столкновение не только «интересов», но и воль, трансцендентных желаний ожидает сильнейших из них. Но рано или поздно месиво червей, которое видим мы, исчезнет. Исчезнет липкий тусклый свинец. В нём проступит истинный блеск нового золота и новых королевств. [9]
...А до тех пор, пока это случится, мы будем тиграми!

Тигрёнок Андрей Новиков



________________________________________