БОРИС ГРОЙС

ЗЕМНЫЕ ВОПЛОЩЕНИЯ ДЕМИУРГА


--------------------------------------------------------------------------------

Описанная выше радикализации авангардистской эстетики в сталинское время не объясняет, разумеется, исчерпывающим образом, почему в тридцатые годы окончательно победило представление о нужности искусства, как автономной сферы деятельности, которую отрицал авангард: эклектизм и тотальная срежиссированность жизни могли, казалось бы, обойтись и без их удвоения в изобразительности социалистического реализма. Но в том-то все и дело, что здесь речь идет не о простом удвоении: уж а 20е годы стало ясно, что тотальный авангардистский проект оставляет в мире одну существенную лакуну, закрыть которую своими силами он не в Состоянии, - образ самого автора этого проекта. Художник-авангардист, ставший на место Бога, трансцендентен создаваемому им миру, он сам ему как бы не принадлежит, ему места в нем нет, ибо человек исчезает из искусства авангарда. Создается поэтому не лишенное оснований впечатление, что художник-авангардист, хотя и создает новый мир, сам остается в старом мире в истории искусств, в традиции, подобно Моисею, оставшемуся у порога Земли обетованной. Авангардист, таким образом, есть "ветхий человек", несмотря на все свое устремление к новому и именно поэтому, с точки зрения эстетики социалистического реализма, он и является "формалистом", то есть человеком только логически, формально, "без души" проектирующим новое, душой же остающимся в старом. Поэтому в центр искусства социалистического реализма стал "образ нового человека" в соответствии с "указанием товарища Жданова: "Надо... стряхнуть с себя ветхого Адама и начать работать так, как работали Маркс, Энгельс, Ленин и как работает товарищ Сталин".

Точку кризиса русского классического авангарда весьма проницательно определил Я.А. Тугендхольд еще в 20-х годах. Отметив "гипертрофию аналитичности и рационализма" в левой живописи 20-х годов Тугендхольд ставит затем под вопрос ее основную предпосылку, состоящую в том, что, управляя формой и цветом, непосредственно воздействующими на человеческое подсознание, художник, если он изменяет среду обитания человека, совершенно автоматически формирует и его психику, его сознание. Тугендхольд пишет; "Малевич требовал духовную силу содержания отвергнуть как принадлежность зеленого мира мяса и кости"... Пунин доказывает, что "никакой душевной жизни", никакого содержания, никакой "сюжетчины" не надо - нужна лишь форма. Почему? Да потому, что бытие определяет сознание, а не сознание определяет бытие". "Форма-бытие определяет сознание, то есть, содержание" пишет Лунин. "Мы, восклицает он, монисты, мы материалисты, и вот почему наше искусство наша форма. Наше искусство - искусство формы, потому что мы пролетарские художники, художники коммунистической культуры".

На эти приведенные им выше аргументы "формалистов" Тугендхольд отвечает следующим образом: "Пунин не понимал того, что, поскольку эта форма эпохи общеобязательна для всех, отличие пролетарского искусства от непролетарского как раз не в ней, а именно в идее использования этой формы. Паровозы и машины у нас одинаковые с Западом - эта наша "форма", но именно в том и отличие нашего индустриализма от западного, что хозяином этих паровозов и машин является сам пролетариат; это наше содержание". Тугендхольд рассуждает здесь, разумеется, как типичный попутчик, указывая на техническую отсталость России и на одинаковость советской и западной техники - впоследствии такие суждения будут рассматриваться как клеветнические, как "космополитическое низкопоклонство перед Западом" и Тугендхольд будет отброшен сталинской культурой, но в сущности, он формирует в этих словах ее основной аргумент.

Если поначалу и авангард, и ортодоксальный марксизм действительно верили в зависимость сознания от материальной базы, то вера эта довольно быстро рассеялась по двум, кажущимся противоположными, причинами. Вопервых, человеческое сознание оказалось отнюдь не столь гибким, как предполагалось раньше, когда искренне думали, что достаточно только поменять условия жизни человека, чтобы его сознание автоматически изменилось, так что для строительства социализма именно сознание "нового человека" оказалось неожиданно для его теоретиков основным камнем преткновения. Но, с другой стороны, именно это сознание оказалось единственным вообще основанием и гарантом построения социализма, ибо на уровне базиса Россия продолжала отставать от Запада и потому о социализме стало возможно говорить, как это и делает Тугендхольд, только в психологических терминах "социалистического отношения советского человека к труду". В результате оказалось, что в положительном и в отрицательном отношении судьба социализма определяется и решается психологически. Отсюда знаменитая сталинская смена лозунга: вместо "техника решает все" было провозглашено, что "кадры решают все".

Как и европейские тридцатые годы, сталинская культура стала открытием человеческой субъективности, новым романтизмом. Разумеется, поворот этот был подготовлен еще ленинизмом и, в особенности, провозглашением им марксистской теории в качестве "победоносной идеологии пролетариата", долженствующей победить "буржуазную декадентскую идеологию". Вместо критики идеологии, марксизм был, таким образом, сам провозглашен идеологией, или, точнее, оставаясь критикой идеологии, он стал пониматься, в свою очередь, как идеология. Отсюда возникли формулировки, характерные для сталинского да и нашего времени согласно которым "история движется всепобеждающим учением Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина". Учение о материалистической детерминированности истории, таким образом, само стало детерминировать историю. Как уже Ленин говорил: "учение Маркса всесильно, потому что оно верно". В этом лозунге, украшающем большинство советских городов, суть переворота, совершенного Лениным, становится совершенно ясным: с ортодоксальной марксистской точки зрения, напротив, учение марксизма верно, потому что непобедимо, то есть соответствует объективной логике истории, определяемой материалистически. Ленинизм и сталинизм можно в этом отношении считать совершенно идеалистическими и до сих пор можно прочесть в советских учебниках философии, что история определяется великими идеями, среди которых САМЫМ великим является марксистское учение о материалистическом детерминизме истории, утверждение, могущее, разумеется, поставить в тупик человека, недостаточно освоившего советское диалектическое мышление.

Как бы то ни было, но сталинское время невозможно понять вне знаменитого сталинского "Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее". Эта веселость возникла не от практического облегчения материальной жизни, а от осознания того, что дело вовсе не в этом. Освобождение от "формализма", "машинизма", "уравниловки" предыдущей авангардной эпохи было пережито как счастье. Борьба с формализмом имела в то время и эту важную интонацию: борьба против бездушия, бюрократического формализма. Характерной чертой героев литературы сталинского времени является их способность совершать подвиги, очевидно превосходящие человеческие силы, способность эта проявляется у них вследствие их отказа подходить к жизни "формалистически". Этот отказ позволяет им излечиться одной силой воли от туберкулеза, начать выращивать тропические растения в тундре без парников, одной силой взгляда...

Полностью см.: http://kassandrion.narod.ru/commentary/zurnal/01/10grois.htm