МОРИС БЛАНШО. СМЕРТЬ ПОСЛЕДНЕГО ПИСАТЕЛЯ. Перевод В. Лапицкого


"...Можно поразмыслить о последнем писателе, вместе с которым, без ведома остальных, исчезло бы неброское таинство письма. Чтобы придать ситуации привкус фантастичности, можно вообразить, что этот Рембо, еще более мифический, чем Рембо подлинный, слышит, как в нем затихает умирающая вместе с ним речь. Можно, наконец, предположить, что в мире и в кругу цивилизации какимто образом почувствуется этот безвозвратный конец. Что за ним воспоследует? По видимости - глубочайшее безмолвие. Обычно так вежливо и изъясняются, когда умирает какойни-будь писатель: смолк голос, мысль рассеялась. Какое же настанет безмолвие, когда уже никто больше не заговорит столь импозантным образом - речью произведения в сопровождении ропота его репутации.

Поразмыслим об этом. Такие эпохи существовали, будут существовать, такие вымыслы в некоторые моменты реальны в жизни каждого из нас. На удивление здравому смыслу, вдень, когда погаснет этот свет, не тишиной, но отступлением тишины, разрывом тишайшей толщи и приближением сквозь этот разрыв нового шума заявит о себе эра без речи. Ничего тяжкого, ничего шумного; едва только ропот, шепот, он и не прибавит ничего к великому городскому гаму. от которого, как нам кажется, мы так страдаем. Единственная его характеристика - он беспрерывен. Единожды услышанный , он уже не может перестать быть таковым, и поскольку его никогда понастоящему не расслышать, поскольку он ускользает от слуха, он ускользает и от всякого отвлечения, тем более присутствующий, чем более от него отворачиваешься: опережающий отголосок того, что сказано не было и никогда не будет.

Тайная без тайны речь.

Это не шум, хотя при его приближении все вокруг нас становится шумом (и нужно вспомнить, что сегодня мы и ведать не ведаем, что же такое шум). Это скорее речь: оно говорит, оно не перестает говорить, словно глаголет говорящая пустота, легкий шепот, настойчивый, безразличный, один и тот же, без сомнения, для всех, который не содержит тайны, секрета и, однако, изолирует каждого, отделяет его от других, от мира и от него самого, заманивая в насмехающиеся лабиринты, увлекая его все дальше и дальше неким зачаровывающим отвращением, затягивая под обыденный мир повседневных разговоров.

Странность этой речи в том, что она, кажется, чтото говорит, в то время как она не говорит, быть может, ничего. Каждому, какою бы она ни была на удивление холодной, без интимности либо счастья, она, кажется, говорит ровно то, что, могло бы быть ему самым близким если бы он только мог хоть на мгновение ее удержать. Она не обманщица, ибо она не обещает и не говорит ничего, обращаясь всегда к одиночке, но безлично, обращаясь внутрь, но сама вовне, присутствующая в том единственном месте, где,слушая ее, можно было бы все расслышать; но оно нигде, повсюду; она не безмолвна, ибо это безмолвие, которое говорит, ставшее этой ложной речью, которой не слышно, этой тайной речью без тайны.

Как заставить ее умолкнуть? Как ее расслышать, как не слушать? Она превращает дни в ночь, она делает из бессонных ночей пустую, пронизывающую грезу. Она подо всем, что говорится, за каждой привычной мыслью, затопляющая, поглощающая - хотя и неощутимо - почтенные людские разговоры, она третья в каждом диалоге, она повторяет каждый монолог.
..."
Полность см.:http://kassandrion.narod.ru/commentary/zurnal/01/1smert.htm