В детстве я хотела быть водителем троллейбуса или работать в булочной. Я очень любила старые троллейбусы, всегда голубые с белым. И кассы, где на резиновой ленте с ребрышками лежали желтые монетки — копейки и трехкопеечные. Иногда попадались серебряные — десять, пятнадцать. Опустивший их стоял рядом и собирал сдачу, тыкая прозрачную пластмассовую крышку, толстую, с царапинами. Вон они, мои десять копеек. Поворотом круглой ручки отматывалась билетная лента. Билет стоил четыре копейки и получался с зубчиками. Я любила бросать деньги в кассу и отрывать билеты. Теперь мой ребенок любит передавать в маршрутке деньги. Он специально стремится сесть поближе к водителю. Он получил от меня не только порок сердца, но и этот привет из моего детства. А я не хотела ни того, ни другого. Только троллейбусы сейчас совсем не такие.
Я обожала булки. Я всегда откусывала горбушку от батона. В булочных было самообслуживание, между наклонными полками с хлебом висели на веревочках вилки и лопатки, чтобы тыкать в батон – мягкий ли? На широких подоконниках стояли деревянные ящики с рогаликами, и бубликами. Я разворачивала рогалик, и самое вкусное мне казалось внутри. Он был теплый, плотный, настоящий. Я не ем эти интервентские круассаны потому, что в Москве больше не пекут рогаликов. А в булочной на Остоженке наши гости как-то купили настоящий калач и привезли его, завернутый в бумагу. Круглые черные караваи всегда были с рожицей – приветливой, или сползшей на бок. Дед любил такой хлеб больше всего, и еще кислый бородинский, покупал четвертушку. Он вообще мало ел, у него почти не было желудка, отрезанного в госпитале во время войны. Он работал журналистом, и в коммунальной квартире в три часа ночи уходил на кухню и печатал на старенькой немецкой машинке с перепаянным шрифтом до тех пор, пока к керогазам не начинали сползаться соседи, работавшие на ЗИЛе. Он всегда работал ночью, даже когда наступила эпоха трехкомнатной квартиры. Днем он ложился спать, а под подушкой у него всегда были черные узкие сухарики, кусочки сахара, нитроглицерин и крошки Беломора. Я поднимала подушку и смотрела, но никогда ничего не брала, хотя из буфета таскала заграничный шоколад с целыми орехами, в невиданных бумажках с коровами и гномами, который присылала тетка из Парижа. Дед о войне рассказывал мало, но его привычка класть в чай восемь кусков сахара и сухари под подушкой мне, бестолковой, что-то такое объяснили.
Я не помню, как назывался его одеколон. Дед был невысокого роста, носил шляпу и рябенький шелковый шарф. На пиджаке у него был значок с золотым перышком — от Союза журналистов. Когда он умер, я видела его повсюду – на улице, и больше всего в автобусах, на другой площадке. Я пробиралась к нему, перестав дышать, — седой висок, шляпа, лицо в три четверти, это он и никто другой. Иногда, и это было хуже всего, запах – тот самый, свежей выбритости и того одеколона. Я стояла за ним не дыша, в сердце втыкалась тонкая вязальная спица. Я выскакивала вслед за ним из автобуса, и тут оказывалось, что он с кем-то едет, он что-то говорил своему спутнику, и голос был не тот или в руках у него оказывалась какая-нибудь немыслимая сумка, и образ распадался, и я ревела за остановкой из толстого непрозрачного стекла, делала вид, что застегиваю сандалии, и ревела. Я не помню, как это прекратилось.

__________________________________________________________________________