Некоего разнообразия ради публикую главу из ненаписанного (и вряд ли когда-нибудь напишущегося) романа “Семья Эффективниковых”. Занудная фигня, конечно, но некоторые моменты (типа клерикальных похождений главной героини) мне лично чем-то нравятся. Может, ещё кого-нибудь приколет.
Овечка Долли


Лариса Эффективникова, в девичестве Мармайновская, обычно производила неотразимое впечатление на людей, её окружавших. Но всё её природное обаяние почему-то шло прахом, когда она понимала, что мама её не любит. А понимала она это чаще даже, чем виделась со своей мамой.
Мать Лары, Юнонна Аграрина ( правда, духи предков во время спиритических сеансов связи звали её другим именем - Ниневия ) была дамой спокойной, дружелюбной и не склонной к истерикам. Всё это, особенно последнее, казалось Ларочке верхом неприличия и неискренности чувств. Зная на небольшом собственном опыте, через какие слёзы и кровь приходится продвигаться для обретения хотя бы лёгкой стойкости в вере, Лара воспринимала любого природного сангвиника как воплощение Сатаны, причём Сатаны помолодевшего и загоревшего с момента последней с таковым встречи.
Издревле в роду Ларочки по женской линии передавался никем не объяснимый кулинарный талант. Возможно, этот или какой-либо другой талант передавался бы и по мужской линии, но таковая напрочь отсутствовала в семье Купцеядовой - Аграриной - Мармайновской, а теперь и маленькой Аришки Эффективниковой. К сожалению, матриархальный род не предполагает сохранения единой фамилии. Возможно, что продолжение экспериментов с клонированием овцы Долли и упростит эту фамильную путаницу впоследствии. Пока же мужчины, конечно, играли свою оплодотворяющую роль в их семействе. Появляясь за 4 - 12 месяцев до выведения очередной женской особи, по рождении ребёнка они очень быстро отодвигались на второй план, любимые. В настоящее время потоку этого матриархального родника с упорством воткнувшейся в землю жерди пытался противопоставить свою пушистую,как ковёр, грудь инженер-асфальтоукладчик Мирон Эффективников, всего на два месяца опздавший к рождению своей дочери со свадьбой на её матери. Сразу после свадьбы Лара отправилась проводить медовый месяц в загородный санаторий, где, с переодичностью в одну-две недели у неё были диагностированы и начато лечение таких болезней, как хренит, гепатоттаммоз, острое искривление обоих уголков ротовой щели, параноидальная дерьмофрения, и, в конце концов, осложнение в виде медикаментозного сахарного диабета с частичной потерей ориентации во времени и пространстве. Плавно переходя в своих воспоминаниях с руноподобной груди молодого супруга на мистические тайны своего семейства, Лариса всё больше начинала ощущать себя овечкой Долли.

Вот уже пять месяцев Ларочкиного отсутствия инженер Эффективников не сдавался, продолжая играть свою роль кандидата в патриархи с постоянством, граничащим с тупоумием. Именно он вычислил в женщинах семьи склонность к ношению двойных имён (даже Ларочка по паспорту оказалась Клариссой, что выяснилось только в момент бракосочетания) и настоял, чтобы дочь официально была записана Мириам-Ариной. Ах, с каким волнением вспоминала Лариса волосатую грудь мужа! Если бы только руки инженера-асфальтоукладчика Мирона Эффективникова были настолько же волосаты, как бы они зажили! Из всех мужчин, которых знала Лариса ещё дло замужества, Мирон был первым, который, приходя вечером с работы, ни слова не говоря заваливал Лару в постель, валился рядом сам и мог прспать всю ночь, даже ни разу не приставая. Ах, как он был скромен, как нежен! Где он теперь? С ревнивым трепетом Лара представляла себе (обилие съедаемых медикаментов вкупе с больничным покоем способствовали обострению ясновидения), как её благоверный ест борщ с укропом и базиликом, приготовленный тёщей, и чувство оторванности от общесемейных процессов повергало её в почти гипнотическую прострацию. Нет, подобные состояния отнюдь не отвечали пышащей жизнью натуре Ларисы. Всякого дзен-буддизма она на дух не переносила, в душе оставаясь твёрдой христианкой. Правда, с момента потери Ларочкой ориентации в пространстве что-то странное начало происходить с местной церковной общиной.
Началось с мутации названия. «Независимая Евангелическая Церковь Объединения Святого Духа» превратилась сначала в «Объединение Независимой Церкви за Святой Дух Евангелия», которое к следующей неделе стало уже «Свято-Независимой Церковью за объединённую Евангелизацию Духов». И пошло-поехало. Каждый раз, приходя на службу, Лариса узнавала и не узнавала название общины одновременно: казалось, что новая комбинация слов в названии каждую неделю разыгрывается, как номера спортлото. Нет, смысл присутствовал… но Ларочка его перестала улавливать. Иногда какие-то слова исчезали, или появлялись ковые, например «мировой», «крови Иисусовой», «последних дней». Потом начал менятся и язык служб: кроме государственного и межнационального, они проходили то на латыни, то на шведском, немецком, южно-бенгальском и на санскрите. Один раз немецкий был заменён ненецким; на месте креста у них висела закопчёная оленья лопатка, а проповедник сопровождал свою речь жужжанием толстой пуговицы, вращавшейся на нитке, закрученной между большими пальцами его рук.
Именно в этот раз Ларе впервые представилось, что ходит она не в одну и ту же сектантскую общину, а каждый раз в новую. Как это могло быть, Ларочка до конца не понимала: может, они чередовались в каком-то порядке, или же эти незаметные изменения отражали тайны закулисной борьбы невидимых теургических сил. Внешне всё выглядело по-прежнему очень благопристойно: проповедники были похожи друг на друга, как разные подъезды одного многоквартирного дома, и звались, как правило, Игорь, Миша, Рик или Чон Хо.Каждый раз они участливо спрашивали Ларису о её личной жизни,и, дождавшись или не дождавшись внятного ответа, уверенно отсылали её к Римлянам по одному из облюбованных ими адресов. То, что говорили Римляне, было правильно, важно, и обещало в скором какой-то выход из всех Ларочкиных проблем, но уже через несколько минут после проповеди идея сказанного ускользала от Лары так же, как ускользал от неё всё время смысл и принцип наименования общины. Нет, всё оставалось нормально, но вместо ощущения присутствия Бога Ларе всё больше казалось, что она запуталась в паутинее, сплетённой хитрым и умным бесом. Почему-то, после собраний Ларочке всё трудней становилось отыскать обратную дорогу: то троллейбус увозил её, задумавшуюся,совсем в другой конец города, то, гуляя пешком среди многоэтажек, она снова и снова оказывалась на прежнем месте. Возможно, что через такие случаи Бог пытался на что-то указать Ларочке, но, озираясь среди пепельно-серых панельных домов, она никак не могла понять, на что именно. Единственным следствием подобных приключений становились частые опоздания на больничные процедуры, что тормозило лечение старых и диагностику новых заболеваний. И лишь вечером, после отбоя, зарываясь под одеяло и чувствуя приближение сна, Лара последним усилием расслабленной воли пыталась понять, увидеть, вернуться к тому моменту, прикоснуться к тому, с чего у неё всё это началось.

С чего же всё началось? Первые странности в Ларочкином поведении стали проявляться лет семь назад, когда она поступила в эзотерическую школу йога, мага и демагога профессора Лизошлёпова. В своём учении профессор делал особый упор на овладении тантрическими началами управления сексуальной энергией. Ларочка обладала хорошенькой точёной фигуркой и вполне подходила профессору если не в ассистентки, то в качестве наглядного пособия. Но, вот беда, именно с тантрическими началами у неё никак и не начиналось. Ларочка, сама не зная, почему, упрямо оставалась девственницей, а когда, наконец-то, начала половую жизнь, - это произошло не под руководством профессора Лизошлёпова и даже не в рамках его школы, а совсем с другими людьми и в других обстоятельствах. Лизошлёпов был явно не удовлетворён таким поворотом дел. Между учителем и ученицей появилась натянутость. Ларочка же, стремясь наверстать упущенное в освоении тантрических начал, поневоле начала создавать собственную эзотерическую систему, во многом параллельную лизошлёповской, но не подчинённую ей, и потому еретическую. Предписанным позам и партнёрам Ларочка предпочитала связи более неожиданные и случайные, - они одаривали её вкусом свободы и ощущением необъятного сексуального космоса, в котором Лара чувствовала себя как капля воды, попавшая в океан. Попытки управления течениями в этом океане казались ей нелепым занятием. Не беременеть у неё получалось благодаря врождённой способности видеть, что таит в себе та или иная эротическая ситуация, а заниматься сохранением в партнёрах того, от чего они сами так страстно желают избавиться - для этого у неё отсутствовал достаточный ментальный контакт с ними. В итоге все оказывались удовлетворены, словно освободившись от лишнего веса, и даже могли что-то дать друг другу. У одних из своих партнёров Лариса училась разным житейским хитростям, у других - блеску их бессильного сарказма, а некоторыми, обладавшими более прямой и приземлённой натурой, пыталась управлять, дёргая за ниточки их возбуждения, подобно кукольнику.
Чувственный секс быстро стал для Лары чем-то вроде культового наркотика: с одной стороны, он обострял её восприятие, отчего Ларочка могла видеть много вещей, естественных и закономерных, но остававшихся невидимыми для окружающих. Она училась их анализировать и даже предсказывать будущее на их основании. (Если бы только ей всегда удавалось различить символическое и реальное в их необычных сочетаниях!) С другой стороны, в ней всё больше росла непонятно с чего начавшаяся злость и обида на окружающих, так долго продержавших её в тесноте собственного неведения. Сколько лет Лариса была примерной, послушной тихоней, и ради чего? Ради каких-то надуманных правил, оказавшихся пустым пшиком в свете её теперешнего сексуального опыта. Даже теперешнего, хотя Лара прекрасно понимала, что и он пока является каплей в море свободы.
Хорошей своей половиной Лара понимала, что ей незачем таскать за собой свою обиду, необходимо сбросить её, простить своим близким их неумышленный вечный обман. Но как это сделать? - она не знала. Именно за этим прощением она и ходила по церквям, церковным общинам и сектам, но везде ей повторяли то, что она и так знала. «Покайся», - говорили ей, но Лариса не понимала, в чём должна она каяться. «Прости»,- увещевали святые отцы, но никто не мог объяснить, как это сделать. В поисках методики этого прощения она горами штудировала популярную литературу из серии «ставим крыши - чистим чакры»; в дневнике её то и дело появлялись записи типа: «сегодня, такого-то числа такого-то года я проснулась с твёрдым намерением простить своим близким их холодность и непонимание. В качестве условий искупления обязуюсь насобирать бутылок на покупку чудотворной иконы Алупкинской Божьей матери и т.д.». Но, похоже, сии пионерские обязательства мало трогали Господа миров. Одной рукой Всемогущий гладил способную ученицу по головке, но другой, одетой в чёрную рокерскую перчатку, сдавливал ей грудь, стесняя дыхание, и непонятно было, в шутку или всерьёз, наказывая за грехи, Бог делал это.
Может быть, причина лежит ещё глубже, где-нибудь в прошлых, забытых жизнях? Иногда Ларочка вспоминала один сон. Когда ей было три года, ей приснилось, что Бог забрал её маму на небо. Юнонна Аграрина со спокойным, слегка весёлым блеском в очках глаз, медленно, и, как в христианском кино, непонятно зачем поднималась на небо, теребя в руках Ларочкину варежку и препоручая дочку единственно торжественности момента. Ларочке же даже боль навечного расставания с матерью не могла затмить нелепого беспокойства о том, что же ей теперь делать с одной варежкой. Ей хотелось, чтобы мама вернулась и отдала ей вторую варежку, или, хотя бы, забрала обе - авось, на небе кому-нибудь пригодятся. А так - получалось ни то, ни сё.