Если у умирающего воина сила ограничена, то его танец короток, если его сила грандиозна, его танец величественен. Но в независимости от того, мала его сила или величественна, смерть должна остановиться и быть свидетелем его последней стоянки на земле. Смерть не может одолеть воина, который пересчитывает оружие своей жизни в последний раз, пока он не закончил свой танец.
…Можно сказать, что это тот договор, который имеет смерть с людьми неуязвимого духа.
К. Кастанеда, «Путешествие в Икстлан»

Одиннадцать месяцев тому назад у меня скончался отец. Обстоятельства его смерти не были какими-то чудесными или необычными, тем не менее, событие это, коему я был не только свидетелем, но и в какой-то степени непосредственным участником , башню мне малость подвинуло. Рискну попытаться поведать, чем именно.
Вообще-то я пишу эти строки не в надежде на жалость и дополнительные соболезнования – мёртвым они ни к чему, а ныне здравствующим хватает своих проблем, – я это хорошо понимаю. Не хочу рассказывать о телесных или психологических мучениях умирающего: я – не Эдгар По и не Иван Павлов, чтобы описывать подобные вещи. К тому же, и мой отец не был склонен афишировать свои страдания. Я могу говорить только о своих личных переживаниях. Может быть, это может показаться странным и даже кощунственным, но я хочу поделиться с Вами не печалью, а радостью. Скорби и печали было предостаточно в период ожидания этого события, и тем удивительнее, что сама эта смерть принесла в душу мою не тьму, а свет. Конечно, не сам факт кончины отца радует меня, а то, как это произошло.Если вы прочитаете это повествование до конца, или, хотя бы, прочитаете описание самого конца, то, может быть, вы поймёте меня. Поймёте, почему теперь я, наконец, спокоен.
Те два года, в течении которых мы знали о его приближающемся уходе, основным, если не единственным чувством было сознание собственного бессилия. Нет, что-то мы, конечно, делали: покупали какие-то чудодейственные настойки, пробовали кучу народных средств, водили его к целителям и лекарям – раку было на всё это начхать, также, как и на официальный курс лечения. Вместо одной отрезанной головы этой гидры вырастали четыре новых, вместо одной вырезанной метастазы возникало несколько других.
Отец до последней возможности старался выполнять какие-нибудь домашние работы и быть полезным своим близким. Помню, как в декабре 2003-го года, в дни, когда Катюшку было не с кем оставить, он встречал нас на перроне, я выскакивал на секундочку из вагона, отдавал ему мелкую и вскакивал обратно, чтобы ехать на работу, – и он держал её на руках, пока поезд не уезжал, а, может, и дольше… потом они шли на 2-3 часа гулять к морю… Откуда у него были силы? Через две недели его положили в больницу с аритмией, и доктор признался матери, что жить ему осталось не более двух месяцев.
Я рад, что смог устроить ему встречу с внуком, моим 8-летним отпрыском, который, стараниями моей бывшей, уже 3 года не видел своих деда и бабку.Часок они подурачились вместе, дед играл на пианино вальсы, жалуясь, что тпальцы из-за болезни совсем перестали слушаться, а внук дул в папин тромбон. Все прекрасно знали, что это последняя встреча.
Потом – опять больница, серая палата-одиночка в лабиринте коридоров ракового корпуса для безнадёжных. Я приезжал к нему – тот раз был последним, когда я видел его в сознании и дееспособным. Первым делом он отказался почти от всех привезённых продуктов, запихнув большую их часть мне обратно в сумку, сославшись на отсутствие аппетита. Жаловался на головокружения: «Никогда такого не было. Наверное, всё этот рак дурацкий». А уже через 10 минут стал меня выпроваживать: «Пойдём, я тебя проведу до выхода, а то в этих коридорах заблудиться можно» (там действительно легко можно было заблудиться). Доведя до самого выхода, улыбаясь, пожал мне руку и пошлёпал обратно. Я был даже благодарен ему за такую короткую встречу: уж больно трудно было сдерживать подступающий к горлу ком.
Потом, уже дома, я заставал его только спящим. Он спал почти всё время, напичканный таблетками, только тихо постанывал.
В один из последних дней февраля он почувствовал прилив сил – одевшись, он быстро прошёл километр до берега моря («Мы не успевали за ним» – рассказывала потом моя сестра Люда), дойдя, вперил взгляд в его необъятную даль, потом развернулся, и медленно, исчерпав последние силы, побрёл обратно. Большую часть пути сёстрам пришлось везти его на машине. А через несколько часов у него начались судороги.
Люда позвонила мне на работу, где я дежурил в ночь, и сообщила: «Отец в реанимации. Молись за него.»
Его откачали. Потом перевели в неврологию. В среду или четверг мне позвонила вторая сестра, Лена, и сказала, что, по мнению врачей, ему осталось несколько часов. Отпросившись с работы, я поехал в больницу.
Впечатление было ужасное. Передо мной лежали какие-то остатки от прежнего, всегда сильного и неуязвимого моего отца. Такое чувство возникает, когда видишь спиленный и разделываемый на дрова вековой дуб. Двигаться и говорить он не мог. Кормили его через катетер, через другую трубочку выводили мочу. Всё, что он мог – судорожно дышать, сопровождая выдохи стонами, и слегка шевелить пальцами левой руки. Но в глазах – светилось сознание: пусть замутнённое болью и страхом, но живое. Наверняка он мог слышать и понимал, что с ним происходит.
Минут десять я стоял, оцепенев. Потом сел рядом с ним; просто взял его за руку. Так просидел я час, другой.
Мы говорили друг с другом еле заметными движениями пальцев, – я не могу объяснить, о чём, но, пожалуй, всем любящим известен этот язык. Муж и жена способны разговаривать на таком языке, пока не успели надоесть друг другу; нежный родитель и ищущий у него защиты и ласки ребёнок. Стоны отца затихли, дыхание стало спокойным, глубоким и ровным. Удивительно – но я и сам успокоился, унёсся в мечтах своих в какую-то мудрую, освещённую розово-золотым светом, даль…
– Простите, не могли бы вы помочь нам?
Я обернулся. Ко мне обращалась пожилая женщина с сильным латышским акцентом, сидящая у постели своего мужа. В глазах её светилось мягкое, скорбное страдание. Оказывается, вокруг были и другие больные, тоже в довольно тяжёлом состоянии. Их тоже посещали родственники, разыгрывались целые драмы человеческих чувств.
– Вы ведь, наверное, экстрасенс?
– Нет, что Вы! Это мой отец, я пытаюсь ему помочь…
– Да, я понимаю. Но у Вас – очень хорошая энергетика. Не могли бы Вы помочь моему мужу? Может быть, подержать над ним руки, или…
– Но, я совершенно не знаю, как это делать…
– Это не важно! Делайте, как чувсвуете!
Чувствуя себя немного не в своей летающей тарелке, я принялся массировать ногу её мужа. Вскоре, освоившись с ролью целителя, даже стал раздавать советы по развитию двигательных способностей прарализованной части тела. Кто верит, у того всегда что-нибудь получается. Через полчаса она уже восклицала: «Ой, смотрите, он, кажется, пошевелил пальцами!» Отец к тому времени мирно заснул, и я смог покинуть его.
Несколько часов растянулись на пять дней. Я проводил у постели умирающего по 7-8 часов в сутки, 3-4 часа с утра, и столько же после работы, благо, в отделении не было тиранически жёсткого режима, и кто-то из родных мог находиться рядом с больным хоть до 11 часов вечера.
Состояние отца стабилизировалось. «Стабильно-тяжёлое», – так, наверное, можно было его назвать. Каждый день возникали новые проблемы и совершались новые маленькие победы. Сначала он стал больше шевелить пальцами левой руки. Мы радовались этому оживлению. Но ещё через день эти движения стали неуправляемыми, превратившись в нервный тик. Будто бы он распутывал и распутывал невидимые нити. Теперь, вместо того, чтобы помогать сгибать и разгибать пальцы, мне пришлось снова успокаивать эти движения. Получалось: к вечеру тик немного угомонился. Иногда я разговаривал с ним. 5-го, когда я сказал ему, что у Катеньки день рожденья – 3 года, он зашевелился, казалось он хочет встать. Говорил я и другие успокаивающие глупости, обещал ему, что он проживёт до 93 лет. Как ни странно, я и сам тогда в это верил. Тогда, на самом дне, куда-то исчез весь скепсис, казалось, что пройдя через эту страшную болезнь, существует только один путь – обратно, наверх. Мы все, его родные, строили планы домашнего ухода и его дальнейшей жизни. В голове зрела одна-единственная мысль – теперь всё будет хорошо. Теперь мы снова все вместе.
Не могу сказать наверняка, но мне показалось, что к предложению жить до 93 лет отец отнёсся всё-таки несколько саркастически.
В понедельник мы с матерью побрили его и почистили ему зубы, чтобы не так тяжело пахло из его пересохшего рта. Ноги его заметно охладели – я стал растирать их согревающим сезамовым маслом. Мать расстроилась, видя, что ноги его становятся холодными – мне пришлось чуть ли не силой отправить её домой. Я не хотел, чтобы её расстройство нервировало отца. Сам же продолжал растирать его: странно, но это немощное тело 79-летнего старика виделось мне сильным, упругим и сексуальным – таким, наверное, знала его в молодости моя мать. Массаж разогревал его, но ненадолго. К тому же, каждый выдох сегодня сопровождался стонами – видимо, боли усилились. В еле приоткрытых глазах чувствовалось страдание, и массаж не помогал усмирить его боль.
Подошла сестра, Ленка. Я, промучавшись с попытками достучаться через становящееся нечувствительным тело, остановился, решив перейти к более нетрадиционным формам медицины. Со словами «А теперь – дискотека» достал из кармана коробочку со своим маленьким варганом (инструмент сибирских шаманов, называемый также хомуз, или гуделка) и стал играть.
Я попытался поймать ритм его дыхания, подыгрывая его стонам. И, вы знаете, он тоже уловил ритм и стал подыгрывать мне! Вернее сказать – подпевать. В его стонах пропала боль. Теперь он с каждым ударом сердца немного по-залихватски, как в старой казацкой песне, набирал воздуха и выдыхал со зуком, чуть более протяжным, чем стон, и более весёлым: «У-у-у… У-у-у…» Когда-то в молодости он был взводным запевалой, и это чувствовалось. Боль исчезла из его глаз – из-под полуопущенных век выскакивали однозначно озорные искорки. Прямо,типа как обкурился. Ему нравилось, он прикалывался! Я начинал играть тише – он начинал стонать тише, громче становился мой аккомпанимент – удалее становилась его песня. Иногда я почти гасил звук, переходя на какие-то поцокивания, пощёлкивания языком – и он неотступно следовал за мной, продолжая поддерживать ритм, продолжая качать дальше.
Это был необычный джаз, но это был джаз.
Я видел и рад был тому, что боль успокоилась, и настроение отца улучшилось. Я знал, что теперь он сможет уснуть, может быть, даже без укола. Я играл минут двадцать, или полчаса. По-немногу я стал «прибирать ручку громкости»; его песня становилась тише и тише; я знал, что смогу увести его в сон; всё тише – варган; всё тише – его дыхание; последний звук варгана; последний тихий выдох; изо рта полилась жёлтая жидкость – следствие отёка лёгких. Я подхватил и повернул его голову, чтобы он не захлебнулся, но вытекло совсем немного, не больше ложки; только вслед за тем тихим выдохом – вдоха уже не последовало. Лицо его оставалось спокойным. Только тут до меня начало доходить, что же на самом деле произошло.
Я бросился искать сестричку, потом вспомнил, что кнопка находится над кроватью, вернулся в палату, и в ту минуту, полка санитарка спешила по коридору, понял, что теперь-то ему не нужна никакая реанимация. Он очень правильно выбрал момент ухода. В окружении своих детей, с музыкой, – он не оставил нас несчастными, наоборот. Впервые за долгое время нам стало за него хорошо и спокойно. Он не уходил, пока не мог отдать нам этого чувства.
Всё время болезни отца я мучался не от сострадания к мукам, не от ощущения грядущей потери, нет. Меня убивала мысль, что мы, отцы и дети, всё-таки говорим на слишком разных языках, и вот, он уйдёт – а что-то останется недосказанным, недовыраженным. Воспитанный в советском псевдопуританском духе, отец не любил выражать свои чувства, я же, воспитанный им, внешне платил ему тем же. Мои личные метафизические искания не имели точек соприкосновения с его взглядом на мир.( Дело не в том, что атеисты ошибаются, просто их Бог – самый скромный из всех божеств. А так – тот же Аллах, что и над всеми буддистами и иудеями.)
Но это не значит, что мы не имели этих чувств.
Последние пять дней, и особенно последние 20 минут – дали нам то, чего нам не хватало. Мы всё-таки нашли общий язык.
И это посильнее ада, рая, и апокалипсиса, вместе взятых.