И вот, решил я, что достаточно пожил, чтобы начать писать мемуары. С чего же всё началось? Не буду рыть глубоко и восстанавливать список данных, полученных мной при рождении (4,100кг, 55см, а, может, и совсем другие), тем более, что многие более поздние события стёрлись из моей памяти. Помню первые падения с лестницы – короткий шок, сменившийся пронзительным плачем о судьбе выпавшей из руки и, как следствие, испачкавшейся шоколадки, – не себя мне было жалко в тот момент, а пропавший вкусный продукт! Было ли это первым столкновением с грязью мира сего, или первая ложь самому себе, но именно с этого момента начинается моё самосознание в этом мире.
Помню погружение в пузырящуюся тишину водной стихии, возврат на поверхность которой тогда ещё представлял определённую проблему. Бдительность матери помогла мне ив тот раз. Моё спасение стоило ей куска мыла, выскользнувшего из её рук и канувшего в тёмном омуте Большой Реки (Лиелупе в переводе с латышского). Река приняла очищающую жертву и отдала меня обратно. Несколько позже, когда я немного научился считать, сосчитал я и количество подобных критических случаев, произошедших со мной на воде. Выходило что-то в пределах десятка, после чего регулярные занятия плаваньем в бассейне трансформировали выпитую мной за эти разы воду в нечто, практически непотопляемое.
Изучение электричества принесло больший опыт моим счётным способностям: количество полученных мною ударов тока уже превышало количество пальцев на обеих руках. Зато я быстро научился «почувствовать разницу» между двухсот двадцатью и тидцтью шестью, или, какими-нибудь совсем смешными двадцатью четырьмя (вольтами. Сообщаю для тех, кто совсем не знаком с Тем-Кто-Живёт-в-Розетке).Возможно, поэтому точные науки давались мне легче, чем многим. Неподдельное восхищение вызывала во мне химия – искусство волшебных тансмутаций одних веществ в другие, не выходя за пределы стеклянной пробирки. На практике всё оказалось сложнее – иногда вещества выходили за эти пределы, пробирки, бывало, лопались или загрязнялись настолько, что мой домашний алтарь под названием «Юный химик» по-немногу превращался в музей отходов цивилизации. Теория превращений вещества продолжала звать вперёд, но единственное реальное её примение я встретил много позже, среди тех алхимиков, коим измерительную пипетку заменял инструмент, называемый ими «машина» или «баян». Ну да Бог с ними, в те времена я и знать не знал о их существовании.

В школе я считался приверженцем точных наук. В предметах, требующих математически абстрагированного мышления, я чувствовал себя, как рыба в воде, и в то время, как другие одноклассники мечтали, в лучшем случае, о новом мопеде, я ухитрялся грезить о доказательстве теоремы Ферма и надеялся защитить предельно понятный мир классической механики Ньютона от посягательств сумасбродного служителя швейцарского патентного бюро. Впрочем, выстроенные бастионы не были абсолютно непроницаемыми: иррациональная красота теории относительности уже тогда начинала опутывать моё сердце своими эластичными нитями.
В то же время, интерес к точным наукам не нёс ущерба наукам гуманитарным. Уже в ранние школьные годы я чувствовал потребность облекать в рифму некоторые из мыслей, хотя бы смеха ради. Начав с робких попыток пародий на известные песни, отважившись написать в стихах пару стандартных школьных сочинений, к восьмому классу я неожиданно созрел к сочинению детективной пятидесятистраничной поэмы, в действующих лицах которой оказалась вся юношеская половина его класса. До сих пор мне кажется странным тот факт, что публичным чтением этого опуса прямо перед выпускным вечером я, в общем-то, и завершил свои отношения с одноклассниками. Перейдя в старшие классы другой, физико-математической школы, я довольно скоро обнаружил, что к роли прилежного зубрилы чужих уравнений охладел окончательно. Мир научных технологий стал казаться набором иногда красивых, но, чаще, довольно бессмысленных фокусов. За каждым техническим прорывом, оказывается, стояла целая армия серых, лысых, постаревших творцов, безликих муравьёв эпохи НТР, каждый из которых на деле не был способен и шагу ступить самостоятельно, будучи закрепощён академической табелью о рангах. Другое дело – искусство: оно позволяло нести свою мысль напрямую к другим людям, ближним и дальним, не требуя от творца ничего большего, чем просто быть самим собой, и - в этом я уже успел убедиться - реально меняло жизнь. Может быть, жизнь не всегда объективную, но субъективную жизнь самого творца - уж точно. Человек живёт прежде всего в мире собственных ощущений, для которого количество колёс под днищем его машины значит всё-таки меньше, чем печаль или радость в душе. Другое дело, что такие непосредственные чувства у большей части людей оказываются сильно деградировавшими по отношению, хотя бы, к уровню трёхлетнего возраста. Видимо, личный опыт, который мы накапливаем, по-немногу заполняет в нас то место, которе по праву должно принадлежать восприятию. И только процесс творчества предоставляет возможность вычерпывать из души излишки опыта, как воду из лодки, переводя их в другой формат. Как в старой притче, в которой учитель лил чай в полную до краёв кружку ученика, показывая тем самым, что невозможно получить новое знание, не освободившись от старого.
Не сразу я понял это, как очевидную истину. Но интуитивная потребность освобождения от накопившихся переживаний уже в средней школе привела к сочинению двух-трёх десятков песен, параллельно с освоением первых гитарных аккордов. В это же время передо мной приоткрылся мир фортепианной импровизации, пришедший, наконец, на смену тем нескольким простым мелодиям, которые я с большей или меньшей лёгкостью умел тренькать на пианино с самого детства.
Новые музыкальные веяния существенно дополнили картину моих желаний: теперь мне вместе с тройкой единомышленников и собутыльников гораздо больше мечталось о создании рок-группы, чем о поступлении в институт для дальнейшей учёбы. Правда, нехватка средств на аппаратуру заставляла находится на уровне самодеятельной песни, – нечто такое в походе, у костра, вперемешку с початой бутылкой водки. Хотелось, честно говоря, чего-то более чистого и мощного.
Школа, между тем, была закончена, университет, в который я по инерции всё-таки поступил, отпал за ненадобностью уже в первую сессию. Жизнь наполнили новые друзья и новые тусовки: рок-клуб, полный длинноволосых фанатиков той музыки, к которой меня так тянуло. Ещё за неделю до погружения в их варку я ни за что бы не поверил, что на задворках чинного советского общества способны жить, сохраняться как вид, и размножаться подобные монстры. Публика являла собой ещё более невероятную картину: хиппари, наркоманы и шизофреники всех видов, грязные и разбитные, оккупирующие перед концертами целые электрички и опустошающие близлежащие столовые на предмет бесплатных объедков, готовые в любой момент в любом направлении пересечь всю огромную советскую Родину без копейки денег в кармане. Вольница их жизни затянула меня в свой водоворот. А заодно – помогла выдержать ещё один экзамен: с помощью услуг психиатрической больницы доказать свою непригодность к участию в милитаристской машине советского государства. (Государство, видимо, не вынесло такой потери, и через пару лет распалось на кучку мелких, вечно ссорящихся, феодально-бандитских княжеств.)
Хипповые тусовки и путешествия стопом, конечно, принесли новые краски в жизнь, но так и не смогли стать самоцелью. Собрать свою рок-группу не получалось: наличие текстового и музыкального материала само по себе не пробуждало во мне таланта лидера и организатора. В качестве инструменталиста-клавишника я успел засветиться в нескольких командах, так и не добившихся успеха: одни были ориентированы на зарабатывание денег вместо творчества, другие распадались после одного-двух выступлений. Употребление наркотиков - и то не выходило за грани баловства. Даже для такого нехитрого дела я оказался слишком ленив. Правда, эксперименты с изменёнными границами сознания немного изменили стиль моих стихотворных экспериментов: стало меньше юношеской прямоты и бунтарства, больше сюрреализма, тоски по мирам, находящимся за горизонтом нормального рассудка, а, может, и самой жизни.
Нет никакого реального способа самому войти в эти миры, но к тому, кто ждёт их и тоскует без них, кто живёт на их грани, к такому они в одночасье приходят сами. Даже не приходят, а оказываются его частью, той частью, которая всегда была в нём заключена. И не надо ничего делать, чтобы оказаться за собственной гранью. Абсолютно всё в этом мире – уже есть внутри нас. Приходит момент, и желаемое просто выходит наружу, случаясь.
И вот, однажды…