Первые два мгновения ока, случившиеся с интервалом в несколько мегаминут, не впечатлили Папу. Тело его, подкупленное взяткой в виде поворота на другой бок, не настаивало на проникновении в физическую реальность, и, довольное, растворялось в следующей серии сновидеосериала. Наконец, при третьем раскрытии глаз, тело решило-таки бросить якорь в реальности. Сладко натянулись якорные канаты мышц; папин корабль вздрогнул и расслабился, но вымпелы век, надуваемые ветром нового дня, уже не хотели опускаться. Комнату мягко освещал свет новогодней гирлянды. Невидимый папин двойник ждал на коврике посреди комнаты, приглашая к участию в ритуале. Какое-то время папа пораздумывал, внутренне насмехаясь над возможностью телепортации, потом вдруг резко сбросил с себя парашют одеяла и переместился в тело своего двойника. Начался магический комплекс физзарядки.
Закончив предписанное ритуалом количество движений, Папа замер. Сначала он хотел привычным движением души войти в самадхи, обрести нирвану и навсегда покинуть земную юдоль страстей и страданий, но что-то удерживало его: какое-то незавершённое дело, какая-то интересная карма ждала в соседней комнате. Вкрадчивыми движениями, чтобы не разбудить сразу слишком много кармы, Папа проскользнул в дверь. Там, на диване, свернувшись под одеялом мягким калачиком, спала Мама. В одно мгновение, притянутый, словно сердечник к электромагнитной катушке, тело Папы всосалось к Маме под одеяло, и, рассыпавшись мелкими металлическими опилками, облепило Маму везде, где только можно. В Маме зашевелилось ответное чувство: она нежно потянулась, выпрямилась... но, не удержав равновесия, перевернулась на другой бок. Папиным опилкам так стало даже удобнее. Но полной энтропии достичь не удавалось: в пальцах рук, никак не находивших максимально удобного положения, – настолько все положения были хороши, зародилось броуновское движение, перешедшее в ненавязчивую мелодию. Тело Мамы, казалось, звучало, подобно настроенному роялю. Начав, как водится, с Собачьего вальса и лёгких фокстротов, партия всё усложнялась, понемногу подбираясь к Шопену. Мама вновь зашевелилась, введя в партитуру партию скрипичных. Знойные альты груди начали основную тему, на заднем плане поддержанную флейтами тонких пальцев, сплетающимися с папиными спинными кларнетами. В папиных бёдрах уже вовсю загремели литавры, а руки перешли к Рахманинову. Наконец, когда оркестр зазвучал в полную силу, а дирижёр, не выдержав, взошёл к пульту и взмахнул своей палочкой... рядом с оркестровой ямой что-то зашевелилось. Оркестр замер в паузе. В метре от Папы с Мамой заработала пружинка музыкальной шкатулки, открылись замочки глазок и из шкатулки возникла тема четырёхлетней Дочки, волшебная в своей простоте. Дирижёр вместе с оркестром на фоне этой мелодии сразу почувствовали себя каким-то бутербродом. Дочка взглядом профессиональной сплюшки окинула родительскую творческую мастерскую и выдала недовольную рецезию, произнеся:
– А что это вы одеялом не накрываетесь?, – после чего вновь закрыла глаза.
– Одеяло-убежало-улетела-простыня, – сквозь зубы процитировал Папа слова какого-то авторитетного в плане воспитания автора. Всё понимающее одеяло в одно мгновение наползло на Папу и Маму. Папа осторожно слез с дирижёрского помоста и занял место первой скрипки. Фигура Дочки, по-прежнему не раскрывая глаз, вдруг приняла вертикальное положение.
– Ты уже идёшь делать зарядку? – с плохо скрываемой надеждой спросила Первая Скрипка. Дочка медленно покачалась, подобно башне мобильной связи на сильном ветру, и просканировав с закрытыми глазами пространство, плюхнулась между Папой и Мамой.
– Нет, я ещё немного полежу, – не требующим возражения тоном сказала она.

Постскриптум Дочки: «И с этого момента они жили долго и счастливо».