Движущей силой и основными участниками наркоманских тусовок были, разумеется, мужчины. Но жёны и подруги торчков – тоже не ангелы, поэтому нередко и они заглядывали к нам на огонёк проширнуться вместе с любимыми. Как бы внешне не проявлялись отношения к ним со стороны их любимых – от нежного трепета до усталого сарказма, было очевидно, что лаборанты дорожили своими подругами, боясь их потерять. Я замечал это даже не столь во внешних проявлениях их отношений, сколько через довольно необычный способ видения. Дело в том, что музыкальное творчество у меня в притоне было, как правило, спонтанным, и сопровождалось не только музыкой, но импровизированным стихотворным текстом, генерированием которого в восьмидесяти процентах случаев занималось моё грешное (или, если честно, – безгрешное) сознание. Это не было рэпом, который в то время (самое начало 90-х) только начинал набирать популярность в отстойном постсоветском пространстве, но принцип был очень близок. Тем не менее, также, как и в музыке, в стихотворной импровизации истинным автором является весь ансамбль, создающий и накачивающий ту волну, на хребте которой способен выпендриться солист. Слова, которые в экстренном порядке приходилось ловить буквально из воздуха, складывая из них рифмованные строчки, должны были быть хорошо знакомыми для всех участвующих в общем ритме, цеплять, увлекая всех, но при этом не тормозить. При этом за каждым словом начинали открываться такие бездны значений и переплетения ассоциаций участников ансамбля, что каждый самый немудрёный стишок звучал как пророчество, полное необратимых намёков, – почище катренов Нострадамуса. Стоило, например, сказать «мама мыла раму», как сознание успевало проехаться, как нож по маргарину, через полный комплекс фрейдистского, мать его, психоанализа, поверить в очищение через любовь и личную гигиену («мыло» – «мило»), по ходу помолиться Богу индуистов-вайшнавов и, вдобавок, повисеть в опасной позе, высунувшись из окна N-ного этажа над проезжей частью, держа в руках мокрую скользкую тряпочку, смоченную раствором какой-то бытовой химии. Понятно, что подобное словоблудство было сродни балансированию на тонком канате: чувства всех участников, даже не выражаемые внешне, становились очевидными, несмотря даже на то, что все присутствующие уже были достаточно опытными бойцами в мастерстве отключения внутреннего диалога. Думаю, даже Штирлиц не смог бы достаточно долго водить за нос гестапо, если бы играл в одном джаз-банде с Мюллером. Общая муза, словно баня, делала всех нас душевно голенькими.
Так уж получилось, что имена почти всех жён и подруг, к которым наши тусовщики питали нежные чувства, либо прямо обозначали, либо фонетически ассоциировались со многими образами, непонятно откуда возникавшими в моём поэтическом арсенале. Не делая этого специально, приходилось словно играть на арфе, вместо струн на которой были натянуты нервы моих товарищей: стоило выдать в микрофон что-нибудь про ласковый луч света, как чуть громче и отчётливее начинал звучать бас, у которого жену звали Светой; упоминание запахов мая влекло импульсивный «трям» ритм-гитары, чья девушка носила имя Майя, и т.д. В каждый из этих моментов я будто видел насквозь самые интимные стороны их отношений. Миссия вокалиста-импровизатора крайне тонка и бесстыдна: хорошо было Кришне играть на свирели в окружении пастушек-гопи, простому же советскому шаману, камлающему в окружении их мужей, приходилось скользить чёрт-те знает на чём – и не подскальзываться!