Обычным моим времяпрепровождением в то лето было сидеть целыми часами в окне пятого этажа, свесив ноги наружу, и курить безмазовую местную травку. Вы, конечно, можете подумать, что травка была не безмазовая, если её курение отнимало так много времени, но, во-первых, я тогда уже достиг кондиции, при которой теряется различие между тем, что курить: ни один дымок уже ничего не менял в моих ощущениях. Во-вторых, часы эти складывались из очень маленьких порций: одно только появления дымка «козьей ножки» на фоне чудесного железнодорожного пейзажа вносило оживление в застывший парад моих мыслей, и я, оставив дымящуюся козявку на подоконнике, бежал, чтобы записать мысль в тетрадку. Если честно, то к тому времени я уже вовсю смолил безмазовую латвийку, и даже не как траву, а вместо табака: из-за дефицита табачных изделий, ощущавшегося в то время, либо из экономии денег или просто из лени спуститься в лавку за сигаретами.
Единственным отличием для моего сознания была разница между моей квартирой и миром снаружи окна.
Творческий уют моего притона слегка застоялся и провонял. Количество магических символов, украшавших стены, достигло кондиции, не требовавшей продолжения, массовые шаманские посиделки стали редкими. Косяк дверей украшала арт-инсталляция из полиэтиленовых мешочков, наполненных замоченным горохом. По мысли автора, зёрна должны были прорастать прямо в мешках, но вместо этого горох гнил, распространяя по комнате мерзкий сладковатый запах. Относясь с уважением к объекту чужого творчества, я не вмешивался в работу природы, но воздух за окном притягивал меня, как магнит.
За окном простирался совсем другой мир. Чем больше я высовывался, тем больше принадлежал ему, всей душой, всем телом. Только задница упрямо цеплялась за подоконник моей квартиры, всё остальное во мне радовалось и трепетало, предвкушая полёт. Так смотрит на мир птенец, выбирающийся из гнезда, так чувствует себя осенний лист, уже расставшийся с иллюзиями прежней жизни, ещё удерживаясь на ветке, но уже готовый к полёту. Кажется, что не хватало только толчка и крыльев, но взгляд воспарял над окрестностями не дожидаясь ни того, ни другого, то планируя у самой земли, то взмывая в воздушное пространство.
Прямо под ногами приветливо улыбался пятиэтажный внутренний дворик, зажатый в объятьях таких же, как мой домов. Взгляд камнем пикировал вниз, кокетливо тормозя фокусную точку моих ощущений в метре от плешивой земли, откуда становилась различима, наверное, каждая недовытоптанная травинка. «Разве может эта трава причинить тебе боль? – лукаво подмигивала моему дерзновенью земля, – посмотри, как слабы её листья, борющиеся за собственное выживание!» и с самым бесхитростным взглядом земля обещала принять в случае падения моё тело по-песчаному мягко, даже местами прогнуться подо мной, не то, что какой-нибудь грубый, застывший в самом себе асфальт или бетон. Впрочем, земля говорила это так просто, не настаивая, вроде как на правах рекламы. А взгляд не слушал её, и уже поднимался вверх, по штукатурке стен и лужам блестящих окон, и вот – уже прыгал, пугая птиц и котов, по сложному рельефу жестяных крыш. Вряд ли когда-нибудь тело решится повторить путешествие этого взгляда, испытав на себе слалом итх скользких крутых горок. Даже несмотря на обилие торчащих из них труб и слуховых окон чердаков, для тела, не оснащённого альпинистской страховкой, такая трасса слишком крута. Взгляду же всё нипочём, в едином прыжке перелетал он через улицу Д**, тихим тупиком упирающуюся в пешеходный туннель под железнодорожной насыпью, и, оттолкнувшись от крыш противоположного ряда домов, прыгал в следующий слой открывающейся панорамы.
Это уже совершенно иной мир. В отличии от густого леса домов, источенного дуплами окон и норами человечьих жилищ, совсем другие твари обитают на этих пространствах. Подобно реке, расширяющейся ближе к устью, железнодоржная насыпь, и без того широкая возле центральной станции, в этом месте рывком раздвигает дома, разделяясь на два направления. Северное уходит в свой путь на моря, к каменистому берегу Саулкрасты, юго-восточное, ближнее к нам, проходя через напряжённую мышцу вагонного парка набирается сил для длинного путешествия через всю Латвию.
Если нарисовать на заборе или стене вертикальную, раздваивающуюся сверху линию, то любой пошляк, особо не напрягая фантазию, увидит в ней женскую промежность. Промежность же этих двух железнодорожных веток, как два барана, соревнующихся друг с другом, охраняют сразу две фаллообразных водонапорных башни. Здесь же, на месте распочкования всех путей, бал правят движение и звуки. Огромные железные монстры целыми стадами пасутся на этой равнине. Словно стадо мамонтов, с диким утробным рёвом пробегают тепловозы, со свистом и скрежетом пролетают зелёные змеи электропоездов. Людей здесь обычно нет, только неразговорчивые представители отважного племени путейцев иногда крадутся по шпалам в своих ритуально-оранжевых накидках. Постукивая копьями по сцеплениям рельсов, выслеживают они добычу. Ещё иногда безбашенные торчки и природолюбивые алконавты забредают сюда, ища медитации и забвения от дешёвого и агрессивного мира простых людей.
Но водонапорных башен не было видно из окна, из которого я наблюдал за вселенной. Зато в глубине, за железнодорожными рельсами, в третьем слое общего плана, словно картина фантастического замка, открывался вид городской газовой конторы, посреди которой возышались два огромных цилиндрических здания, похожих на купола цирков, – помещения рижского газгольдера. Больший из них в те времена не действовал, а стоял, совершенно открытый для постороннего проникновения. Сходство с развалинами цирка внутри только усиливалось: три кольцевых яруса, кое-где защищённые остатками ржавых перил и выстланные сгнившими, во многих местах провалившимися досками, вызывали желание разместить на них зрителей какого-то шоу, или даже наоборот – не зрители, а целый оркестр шаманов-варганистов должен был вышагивать по узким ярусам. Зрители же, на плотиках с факелами, могли располагаться внизу, где на месте арены зиял котлован, заполненный набежавшей сквозь дырявую крышу дождевой водой – целое озеро. Такие мысли возникали у меня и моих друзей, когда мы совершали экскурсии на территорию газгольдера.
Такие вылазки были отнюдь не случайны, а носили культовую цель. На протяжении всего последнего года, во время наших обкуренных посиделок сама по себе в разговорах рождалась Легенда о тайном ордене путейцев, объединявшем всех существ, имеющих отношение к железной дороге. Словно у вольных каменщиков – масонов, пофессиональная деятельность у путейцев служила только прикрытием для далеко идущих планов политической и духовной экспансии. Именно в соответствии с этими планами путейцы, чьи корни уходят в глубокую древность, перестали притворяться сказочными гномами и повылазили из своих нор, чтобы оплести Землю адской сетью железных дорог. Все основные события двадцатого столетия были составной частью путейского заговора, а крупные политические фигуры – пешками в крепких руках путейцев. Тем не менее, сами путейцы продолжали делать вид, что занимаются своей работой, на самом же деле истинной их целью был поиск таинственной Путейской кассы, зарытой в стародавние времена где-то под железнодорожными шпалами. Впрочем, возможно, что касса не была спрятана, а находилась в руках заправил путейского мира, финансировавших войны, путчи и революции, а легенда о её поиске была создана, чтобы держать в подчинении простых путейцев, свято веривших в то, что путейство есть ни что иное, как светлая религия прямого железнодорожного пути, уходящего в бесконечность.
Однако религиозно-философские взгляды путейцев были гораздо более сложными, и одно из центральных мест занимало в них понятие газгольдера. Газгольдером в их традиции называлось не помещение для хранение газа, а любая общность идей и понятий, живущая в соответствующем пространстве по особым законам, напоминающим законы существования пузыря, наполненного газом, помещённого в инородную среду. Можно сказать, что термин «газгольдер» во многом соответствовал классическому термину «эгрегор», но более чётко развивал законы его поведения. Понятно, что разрушенные цирки газгольдеров на территории газовой конторы были на самом деле ни чем иным, как замаскированным капищем путейцев, использующих их для своих ритуалов.