Днесь откажусь от бича Ювеналова, весь размягчусь, как моллюск, в кроткого малого, тихого малого преображусь и взмолюсь: наши церковники, наши полковники, благостный правящий класс, наши сановники, наши садовники, мудро растящие нас! Вечно топчите наш край отмудоханный, но прикажите одно: волю вернуть Самуцевич с Алехиной и отпустить Толокно.

Я не поклонник восставшей пусятины, их групповой ектеньи, панкам я тоже не друг, да простят они скучные вкусы мои, — но отчего не простить неразумие, не извинить шутовство? (Я выражаюсь как можно беззубее, чтобы не злить никого). Что же посадками вновь увлекаться нам, с завистью глядя назад? Вон донеслось, что за мелочи карцером им беспрестанно грозят; будто любые огрехи караются и разыгрался отит, будто детей отобрать собираются (могут! — а кто ж запретит?). Все это выглядит несколько пыточно (Боже, прости дурака!), как-то чрезмерно и как-то избыточно, как-то жестоко слегка. Все остальное у нас замечательно, но — исцелися, врачу! (Чувства чувствительно-чуткого Чаплина я оскорбить не хочу). Да, поглумились, нарушили правила, больше не будут авось, но называть их «насмешкою дьявола» — это уж как-то того-с. Мщение девушкам — дело последнее; звери ли вы, господа? Можно б хоть раз проявить милосердие. Я уж не помню, когда...

Нет, не хочу ни клеймить, ни грозиться я. Родина, тихий мой свет, исстари правит тобой инквизиция, веруешь ты или нет. Ты остаешься клейменой и битою, с распотрошенным нутром, и под Иосифом, и под Никитою, и под великим Петром. Как в тебе мало приязни и здравия, как ты пуста и черна, если, решив возрождать православие, с пыток опять начала! Ждали чудесного — накося, выкуси. Всех нас видали в гробу. Снова ликуют поклонники дикости, рабства, запрета, табу! Смотрят святители наши великие, как мы живем не по лжи: Путин заделался частью религии — слова о нем не скажи.

Нет, не сказать, чтоб миазмами гнилости все пропиталось до дна. Кто-то, естественно, просит о милости, не Мониава одна! «Горечью сердце мое разрывается, — молвил об этом Кирилл. — Не милосердием то называется!» — с пафосом он говорил. Что это, братцы, ужели примнилось мне? Что ж это он — и о чем? Где вы видали, чтоб просьбой о милости пастырь бывал огорчен? Это ж не зрелище лжи или зависти, рейдерских краж и атак; не за убийц попросили, казалось бы,  — что ж разрываться-то так? Кто бы сказал преподобному Сергию или тебе, Серафим, что для России призыв к милосердию с верою несовместим... Как мы скатились до злобы горилловой, до скорпионьей, верней? Дела мне нет до квартиры Кирилловой и до прописанных в ней, мне отвратительны сплетни греховные — знайте, что я не таков! — знать я не знаю про деньги церковные, те, что брались у братков — но иногда моего современника мучит вопрос неспроста: церковь ли мы Каиафы-священника — или мы церковь Христа?

Нет! Умолкаю. Беды бы не вытворить. Помню задачу мою: это у нас не памфлет, а молитва ведь. Я не сужу, а молю. Делайте после любые оргвыводы, не опасаясь молвы, — вы же не Каины, вы же не Ироды, не атеисты же вы! В эти унылые дни предвесенние кажется — мир обречен. Я не об истине — о милосердии. Больше уже ни о чем.