Сегодня была удивительная ночь.
Мы долго музицируем, и меня никто не прогоняет от фортепиано до половины первого, а потом требуют ещё и флейту.
"Битлз", Джо Дассен, Жарр, Ли - а потом клавир "Евгения Онегина". Пальцы вспоминают, и словно перековываются, переплавляются, перетекают из звука в звук, из забытых движений в возвращаюшееся мастерство, голос Сиры раскрывает ночь, мой плетет перелески, и в наступившей тишине отчетливо слышно, как покачивается китайский "ветерок", и поворачиваются на другой бок соседи за стеной.

И тут мы додумываемся, что мы - родичи, и в ту же осеннюю минуту летит вопль "Vive la France!"
А потом мы идем шить.
Рукава, иголки, Шарлотка, Красная Шапочка, Птичка на проводе, попытки вынуть меня из-под стола, полное считывание собеседника. Кошмар с французским акцентом. Благоухающая осенняя ночь. И блестящие, словно лампы в бальной зале, кусочки маринованных грибов.
И, конечно, поползновения выйти танцевать вальс в парке.
Нас хватает на один рукав, и мы считаем, что все решено. Меня укладывают в постель, и я почти не верю своему счастью, и падаю в воспоминания о Нарнии, о флейте, о скрипке и чем-то ещё, далеком и незабытом.
Скрип пера, прикосновения пальцев, тонкая нота зажженной лампы, кружение листьев, и музыка, музыка, музыка...

...Передо мной свеча... Пальцы устали, исколотые иголкой, хочется выпрямить спину. Прикалываю ленту к жесткому краю шляпы. Поднимаю глаза - и вижу человека, вошедшего так неслышно, что меня не предупредил дверной колокольчик. Поправляю выбившуюся прядь, приветствую его. Он говорит по французски почти безупречно, но что-то странное есть в его говоре, словно он думает - на другом языке. Когда мои уставшие глаза обретают способность видеть отчетливей, я понимаю, что передо мной стоит русский офицер, он просит нечто, что можно было бы увезти домой, в Россию, как...трофей. Я возмущена, но...слово не произнесено, и мне ничего не остается, как помочь ему. Но чем? В муслине, батисте, шелке так холодно, наверное, в их России, а в наши узкие корсеты не затянешь дородных русских красавиц. Наши взгляды скользят по всем предметам в мастерской, но ничего.
И вдруг я понимаю, что шляпа, которая годна лишь на то, чтобы её носили актеры, нравится русскому, и позволяю примерить её. И, если бы не русский мундир, не остриженые волосы, не странный призвук чужой речи...
Он кланяется мне и выходит из мастерской, но на пороге останавливается и поправляет колокольчик, улыбается и закрывает за собой дверь.
Звенит колокольчик, каким-то новым звуком, отголоском страны, где много снега и леса, и нет этой ночи, и пальцев, уставших от шитья...



...Передо мной свеча. На пюпитре ноты, почти не различимые, почти ненужные. Не глядя, я заношу свои мысли на бумагу, скрипит перо, и рама, которую давно бы надо прикрепить. Мне уже дважды стучали в стену, но все это будет утром, и чай, и оправдания, и, может быть, ссора, но сейчас...
И льются звуки на белое полотно бумаги, заглушая мысли и все, что кроме этой музыки.
И вдруг открывается дверь, и входит Чайковский, усталый, осунувшийся. Он встает у рояля, опираясь на него, приготовившись слушать, и долго молчит, пока не становится слышно, как дышат оконные стекла, кивает, собирает на пальцы воск со свечи
А потом долго говорит, как он устал, как холодно у него в доме, потому что слуга заболел, а ему надо работать, как тяжело, почти совсем не пишется в захваченной французами Москве...
А ещё он приносит мне книгу, которую брал у меня давным-давно, кажется, на прошлое Рождество, снова кашляет и уходит, и я понимаю, что не увижу его никогда...


...передо мной Сира. Она говорит, что уже утро, и стынет кофе. Она кормит меня завтраком и провожает до метро через мокрые улицы, через кленовые листья, и мы обе вздрагиваем от раздавшихся звуков вальса у самого метро...