"Стервозный".

"...нет героев от рожденья, -
Они рождаются в боях."
А.Т.Твардовский"


Дневник сержанта штрафроты,
найденный в окопах на подступах к Берлину.

25 апреля
Долбанный политрук. Мы опять с криками "За Сталина!" поползем завтра под танки фрицев. Обрадовал нас сегодня. Степушкин, когда мы сидели в блиндаже и гоняли чай, чуть в него из нагана не пальнул. Нет, ну как это называется? Вчера только прорвались на эту высоту, через кровь, между прочим, прорывались, по трупам товарищей...Прям и писать не могу, пальцы дрожат, злость берет. Когда сержант Пахоменко полез в блиндаж с гранатой в руке, где был этот замполит?! Правда, если б не дали Пахоменко туда влезть, хрена мы бы здесь были сегодня... Дрались немцы, нужно им должное отдать, как мы под Крюково: без права на отступление.
Ну, Бог с ним, с политруком. Степушкин на меня вот сейчас шикает, что, дескать, ты про Бога заговорил, услышат - несдобровать... А мне плевать. Не на генералиссимуса ж мне уповать...Да и поздно наказывать, и так уже в штрафроте.
Ладно, завтра опять в атаку. Нужно выспаться как следует, а ко мне сон не идет. Наверно, старею уже. Война, стерва, старит быстро. Манька-повариха мне так и сказала: у тя, говорит, Петька, уже волоса на бороде седые. А ну и пускай. Не в седине соль. Небось, попляшем еще, отпустим кудри.
Вон, Степушкин храпит уже, зараза. Ему все нипочем. Вчера чудом спасся от снаряда фашистского, а сейчас - хоть бы хны. Прям зависть берет.
Эх, по-больше бы таких бойцов!

27 апреля.
Наш взвод окрестили "стервозным". Осталось-то от взвода пятнадцать человек...А все-таки окрестили. Пришел комбат, объявил благодарность политруку (почему ему, а не Степушкину, который у нас командир взвода, непонятно), да так прямо и выдал: вы, дескать, стервы, вас немец боится, назовем вас "стервозным". Лучше б заградотряды убрал, сво...(вымарано)...товарищ. А то ведь никакой мочи нет: к фашистам бежишь радостней, чем к себе в тыл. Мне вчера Почечуев, наш снайпер, так и заявил: Петро, лучше я от немецких пуль погибну, чем НКВД-шникам попадусь. И, едрить, прав снайпер, прав Леха. Задавят ведь там, и семью задавят, и взводу жизни не дадут. Наверно, потому у нас дезертиров и нет. Или они просто не успевают появляться? Это ведь только наш взвод "стервозный", уже второй год держимся. А остальные в роте "расформировываются" запросто, почти сразу. У нас потерь за два года - пятнадцать человек, а в иных - и по двадцати за день. И если фрицы не добьют, то уж свои точно прикончат. Еще бы. У них и пушки, и пулеметы новые, и харчи...
Пойду спать. После той атаки двадцать пятого числа никак отойти не могу. Потеряли тогда двух, Маньку-повариху зашибло, да Александра Савельича, историка нашего, деседента. Жалко, но что ж. Война, тварь...

4 мая.
Убили Степушкина. Мы - на подступах к Берлину. В спину свет прожекторов бьет, атакуем ночью. Ползу, значит, под этим светом, надо было "Тигра" подорвать. Стоял он, гусеницу разворотило, но стрелял, гад, да метко стрелял. Ползу, о своем думаю, о жене, о Машеньке моей. Только б доползти, а там...Так вот, подлез я к "Тигру" метров на тридцать, а ближе - не могу, хоть ты тресни. Стреляет, фашист, сечет прям из пулемета. И пушка бахает периодически. Лежу за камнем каким-то, жду момент. Только собрался кинуться к танку, смотрю - Степушкин. Бежит, кроет матом все сущее (какое там "За Сталина!", уши вянули даже у меня), бежит в рост. Я было дернулся, он как зыркнет на меня, как заорет "Стой, Петро, мать тя перемать,пристрелю, если побежишь за мной!". А сам - к танку. Вдруг - выстрел, два. Степушкин бежит, а ведь попало в него. Три, очередь - бежит. Гранату - в бак танку, а сам падает...
Короче, спас меня командир. Не прошел бы я там. Спас, а сам погиб.

8 мая.
Мы в городе. Солнце палит, наш "стервозный" взвод - я, снайпер Леха да политрук. Все остальные слегли в той мясорубке под Берлином. Пусть земля им пухом будет, товарищам моим лучшим, боевым братьям.
Не Варшава. Ох, не Варшава это...хуже это пекло в разы. Как будто в аду, ей-богу! Что ни окно - то снайпер, благо, Леха начеку, палит без предупреждения. И где он так стрелять навострился?
Рейхстаг уже видно, красивое здание, умеют фрицы строить. И воевать, падлы, умеют. Дешево себя не продают. Нам повезло, мы по Унтер-ден-Линден пошли, здесь бомбардировка прошлась хорошенько, вымела мусор. А вот третья рота пошла по Блюмен-штрассе, да там и легла вся...
Ч-черт! Да их здесь, как муравьев! Ладно, не такое видали. Замполит - не такой уж рохля, как я думал. Автомат взял, рубит всех, про Сталина молчит, только матерится сквозь зубы. Забыл свои замашки. Небось узнал, что амнистию политзаключенным отменили. Так что и ему, и мне теперь одно дело - смерть. Хотя, авось обойдется! Сейчас я этого стрелка скину с крыши...



Эта запись была последней в дневнике Петра Десятникова, прошедшего Сталинград, Варшаву, Берлин. Он был одним из первых воинов, поднявшихся к куполу Рейхстага. Его боевой товарищ, политрук Овдеенко, окровавленный, раненый, сорвал знамя фашистов, после чего скончался на руках снайпера взвода "Стервозный" Алексея Почечуева. Они выстрадали Победу, своей кровью, своей болью. Но из-за "политической неблагонадежности" мир не услышал о них ни одного слова. Ни одного.