[показать]
Про хвост
Александр А. Вислов
Для Ведомостей (30.12.2004, №241/1281)

Едва ли не основным достижением российской словесности в 2004 г. стало ее окончательное превращение в сырьевой придаток теле- и кинобизнеса. Книжки в ярких обложках, занимающие в магазинах самые почетные места, в большинстве своем делятся на две категории: уже экранизированные и настойчиво алчущие попасть на экран. “Священная книга оборотня” Виктора Пелевина оказалась главным исключением из этого правила.

Успех “Ночного дозора” дразнит воображение отечественного литератора, разжигает его аппетиты и отчетливо определяет очередную смену вех. Сегодня в чести эпопейность размаха — как минимум, потенциальная, мистический флер, а еще исторические одежды (кто бы мог подумать, что изрядно подзабытые “Московская сага” и в особенности “Дети Арбата” переместятся в топ-лист продаж на исходе 2004-го; но ТВ способно творить чудеса почище, чем герои Лукьяненко).

И оттого всякое из сочинений, вызвавших в этом году заметный общественный резонанс, очень легко представить в виде экранной версии. Например, букероносные “Вольтерьянцы и вольтерьянки” Василия Аксенова вполне могут рассматриваться в качестве основы для изящно-ироничного костюмного кино в стиле раннего Марка Захарова. Даже “Путь Бро” Владимира Сорокина, если смотреть на него незамутненным взглядом, отбросив в сторону тайное знание о том, что этот текст является приквелом “Льда”, с успехом мимикрирует под советский научно-приключенческий блокбастер a la “Земля Санникова”.

Принципиальное отличие “Священной книги оборотня” от литературного мейнстрима-2004 состоит в том, что новый роман Виктора Пелевина по своей природе воинствующе антикинематографичен, написан с твердым осознанием невозможности перевода на язык визуальных образов. Проблема даже не в фигурах главных героев: лисе-оборотне с неприличным китайским именем А Хули и вервольфе Саше Сером (они же — московская проститутка и генерал-лейтенант ФСБ) — при использовании компьютерной графики дать путевку в большую жизнь возможно еще и не таким персонажам. Дело скорее в том, что поэтика “Священной книги” нахраписто включает в себя все актуальные на сегодня дискурсы (при всей нелюбви Пелевина к этому термину): эпический, мистический, исторический. Но помимо них в этом сочинении есть нечто решительно выводящее его за рамки простых удач года. Подобно тому как в романе “гипнотические векторы” соединенных в эротическом акте хвостов лисы и волка создавали невыразимое пространство чуда, пелевинские столкновения категорически на первый взгляд не смыкающихся между собой вещей высекают яркие всполохи точного знания об окружающем нас мире. Кажется, что за вычетом мистики именно так, как описано в “Книге оборотня”, все сегодня и происходит, — и это ощущение не из приятных. Но Пелевин, похоже, взял на себя извечное миссионерское предназначение русской литературы — мучительные попытки дать ответы на проклятые вопросы бытия, возникающие даже в те периоды истории, когда само бытие, кажется, в растерянности разводит руками.