Это цитата сообщения Ashura Оригинальное сообщение

Дедушка спал у самого входа в комнату, за холодильником. Холодильник этот перекочевал из кухни в дедушкину комнату, когда у нас поселился отчим и они с мамой купили новый Ariston. Сначала продукты хранились и там, и там, вперемешку, но чем больше отчим ругался с дедом, тем меньше было еды в дедовом холодильнике, и скоро там остались только каши, банки варенья и рыба для котов. Старики стали питаться отдельно.


Холодильник громко урчал. С другой стороны дедушкиной кровати, за стеной, ездил лифт – железный, грохочущий, полуавтоматический, в котором надо было руками закрывать все двери, внутренние и внешние, и, если лифт застревал, руками откручивать колесики и спускать лифт до ближайшего этажа, чтобы выбраться наружу. Гремел лифт страшно. Я приходила к дедушке вечером, после программы «Время», забиралась к нему под одеяло и рассказывала о том, как прошел день и что мне интересно в данный момент в мире. Мы много говорили про политику и про экономику, и строили планы о том светлом времени, когда я стану президентом страны или хотя бы премьер-министром и все изменю к лучшему. Когда за стеной проезжал лифт, мы умолкали, и слушали лязг и грохот, а потом угадывали, на каком этаже лифт остановился и кто из него вышел.

Позже, когда мне было десять-двенадцать, и в моей жизни уже появились секреты, я сменила рассказы о собственных переживаниях на пересказы полюбившихся книг. Больше всего дедушке нравилось слушать про природу и про зверей, но я в тот момент глотала только женские романы, в которых говорили про Любовь, да классическую русскую прозу из школьной программы. И то, и другое казалось мне довольно постыдным, и я самозабвенно врала про несуществующие книги несуществующих авторов, выдумывала картины охоты и страшные истории из жизни местной фауны. Днями просиживала в библиотеке, чтобы узнать что-новое про чужие земли и всяких зверей и птиц. Дедушке нравилось. Он улыбался и засыпал под мои рассказы с улыбкой на губах.

По вечерам дедушка вычесывал кота. Кот был белый и персидский, и шерсти от него было столько, что отчим был готов терпеть животное в квартире только при условии вычесывания два раза в день. Утром, перед школой, с котом маялась я. Вечером начиналось представление. Кот с дедушкой друг друга любили. Кот заранее усаживался у двери, когда дедушка еще только входил в подъезд, а потом все вертелся под ногами и заглядывал в глаза. Когда дедушка брал в руки расческу, кот прыгал на кровать и вытягивался пузом кверху, и мурчал, а дедушка медленно и аккуратно расчесывал шерсть, поднимал все лапы, вертел кота как игрушку. Глаза у него сияли так, что мне казалось – дедушка тоже мурлычет от удовольствия.

* * *

Я любила слушать дедушкины рассказы. Он много раз повторялся и рассказывал мне одну и ту же историю из года в год, но мне так нравилось, что я каждый раз притворялась, что слышу все в первый раз. Он говорил бессистемно, то о детстве в Сибири, то о службе в армии, то о том, как он работал в секретном бункере (он был военный врач), и они с моей мамой, тогда еще совсем маленькой, ходили по огороженному колючей проволокой полю и собирали там землянику. Но больше всего он рассказывал о своей юности, до армии, когда он жил один в домике в лесу и охотился на разных тетеревов, на лисиц и лосей.

Родители деда умерли, когда ему было совсем мало лет, и всех детей рапределили по разным домам в деревне. Домов было не слишком много, и все в деревне друг друга хорошо знали поэтому жили как будто большой семьей. Среди детей в семье за старшую была светловолосая девочка Лида, конопатая и смешливая. Умерла она полтора года назад, пережив всех друзей, братьев и сестер.

Дедушка жил в деревне Половинка на реке Бии, в Сибири. Деревня называлась так потому, что весной, когда таял снег и шли дожди, река разливалась и разделяла деревню ровно наполовину. Перейти реку вброд можно было только теоретически, потому что хоть она и была неглубокой, течение было быстрое, а вода холодной. Деревенские мальчишки по утрам собирались на разных берегах, перекидывали друг другу сети и, натягивая их, медленно шли из одного конца деревни в другой, вдоль реки. В сети набивалась рыба, которую потом честно делили между собой.

Дед рассказывал, как он с лучшим другом Тимкой носился по окрестным лесам и искал клады. Они рисовали карты на кусках коры, а потом прятали их в сундуках, под сестринскими платьями. Еще рассказывал, как бабка Ерофея учила его собирать травы в лесу, и рассказывала, какие лечебные, а какие ядовитые. И еще показала самую хитрую траву на всем свете. Росла трава по берегам реки и у запрудей, и если ее сорвать и помять между пальцами, она давала хрустящую белую пену, которой можно было мыть руки и шеи.

* * *

Пока я была совсем маленькой, мы с дедушкой каждое лето жили на даче. Позже, когда я стала учиться летом, он жил там один. Ему от этого было хорошо – болячки проходили, настроение улучшалось, и каждый понедельник, когда он возвращался в Москву, я видела за его спиной крылья. К пятнице он сникал, спотыкался, жаловался на болящую спину. Вечером садился в автобус на ВДНХ и пропадал на все выходные. Дедушкин москвич ржавел во дворе – после инфаркта было решено не искушать судьбу. «Я ведь не только сам в столб въехать могу, - говорил дедушка, гладя меня по волосам, - но и собью кого не дай бог… лучше уж так, на своих двоих». Зимой становилось хуже. Автобусы не ходили, дедушка переставал ездить на дачу, и чах в столице за книгами, все чаще сбегая от бабушки, впавшей в маразм, ко мне в комнату. Мне, поглощенной появившимся компьютером и просторами интернета, хватало ума не прогонять его – он ложился на мой диван, подкладывал под голову старую плюшевую обезьяну, и засыпал. Иногда я не будила его до самого утра, и тихо уходила в школу, укрыв его одеялом.

Однажды зимой, после нового года, я сидела в комнате дедушки и листала этимологический словарь. Дедушка вычесывал кота. Я думала о чем-то своем, и бессмысленно перелистывала желтые страницы, пока не наткнулась на засушенный лист орешника. Я подняла его к глазам, повертела… повернулась к дедушке. Внутри что-то заныло. У него были такие глаза – светло-голубые, ясные, прозрачные, и такая тоска была в этих глазах, такая грусть, как будто бы он был диким зверем, запертым в клетке. «Дедушка, - сказала я тихо, - поехали на дачу. Завтра утром». И мы поехали.

На даче было холодно, и снега было по самый забор. От автобусной остановки через лес и два поля мы ехали на лыжах, а потом откапывали дорожку от крыльца до сортира. В насыпанной снежной куче я вылепила большого белого дракона и повесила ему на шею бабушкины янтарные бусы. Ночью мы с дедушкой вышли на улицу, сели на скамейку у дома и смотрели на звезды; он рассказывал мне о звездах и о созвездиях и еще о том, что далеко-далеко, в южном полушарии, звезды совсем другие, и Белой Медведицы там не видно, зато видно непонятный Южный Крест. Дракон внимательно слушал нас и, кажется, жмурил свои драконьи глаза.

Спали мы на печке, обнявшись.

* * *

На мой выпускной в девятом классе мы строили много планов. Это была не просто дата, это был символ – первые цветы классной руководительнице, которые я выращивала сама, с семян и до кондиции, первые серьезные экзамены, первый аттестат. Такое обязательно надо праздновать. Мы придумали, что пойдем кататься на речном трамвайчике и есть мороженое.

23 мая дедушка ушел на работу – он преподавал в медицинском училище в Сокольниках, учил медсестер и медбратьев анатомии и сестринскому уходу. Вечером он не вернулся. Мама сказала – уехал на дачу, за моими цветами. Утром следующего дня я начала нервничать – дедушка всегда звонил, когда добирался до дачи, из домика председателя. Но телефон молчал.

Зазвонил он на следующий день. Молодой человек, представившийся Андреем из компании «Ритуал», хотел уточнить номер морга, к которому завтра привозят машину.
- Какого морга? – бледнея, спросила я.
- Завтра у вас похороны, - ответил юноша с легким упреком.
- Чьи? – прошептала я.
Юноша замолчал, и с минуту дышал в трубку, шурша бумагой. Видимо, сверял.
- Комаровского, - сказал он наконец, - Августа Николаевича.
Я положила трубку.

Он не доехал до дома с работы. На автобусной остановке случился сердечный приступ. Скорая приехала слишком поздно.

Я молчала весь следующий день. Подарила цветы классной, выпила шампанского с одноклассниками и до позднего вечера каталась по Москве-реке, заедая закат мороженым. Я сознательно пропускала похороны и поминки. Домой вернулась к полуночи. Мать, конечно, кричала. Мне было все равно.

* * *

Чем дальше этот день, тем больше мне жаль времени, песком сквозь пальцы просыпавшегося, ушедшего, растерянного. Того времени наших вечерних разговоров, из которых я так мало помню. Мне жаль, что я не понимала и половины того, что он рассказывал. Что была такой глупой, и не задала ни одного по-настоящему важного вопроса.

Хотя, конечно, с кем бы и о чем бы ты ни говорил, ты никогда не задаешь ни одного по-настоящему важного вопроса.
Наверное, это закон вселенной.