Долг - это то, чего в эту минуту
не сделает никто, кроме вас.
Пенелопа Фицджеральд

- Я не хочу.
- Ты должен.
Мне и смешно и невыносимо слышать это, словно абсурдный, смехотворный приговор мышиного суда: казнить нельзя помиловать. Что вы можете мне сделать, глупые? И наплевать, что вы правы.
- Ну ладно, допустим, - говорю я, с трудом cдерживая улыбку, чтобы она не поняла, до чего мне страшно. - Как я должен это сделать?
Она поворачивается, рассеянно оглядывает комнату - маленькую, с низкими барельефными потолками, с высоким камином, мозаикой вместо пола. Мозаика изображает сцену из фамильной легенды, повествующей о том, как ее прапрадед зарезал ее прапрабабку, уличив в измене. Изображен кульминационный момент: мне нравится рассматривать этот пол.
Она кивает на окно - и я уже все понимаю, и мне уже не смешно, и только поэтому я смеюсь.
- Туда? - скептично переспрашиваю я, получив от нее утвердительный кивок. - Нет, не хочу.
- Не говори ерунды! - она нетерпеливо хлопает сложенным веером по раскрытой ладони. - Ты должен.

- Ну да, - да, в самом деле да, я ей должен. Потому что я ее собственность. Она спасла меня от виселицы, согласившись взять себе, согласно старинному дурацкому обычаю. И теперь я принадлежу ей. Она имеет на меня право. Потому что может выгнать в любой момент, и я снова окажусь там, на провонявшему потом и спермой помосте, перед сотней задравших головы людей, злых, глупых и жадных до чужой боли, как крысы до легкой добычи. Крысы, говорят, всегда чувствуют беспомощность своих жертв.
- И чего же ты ждешь? - еще более нетерпеливо переспрашивает она.
- Думаю, может, ты объяснишь, зачем это я должен сигать из окна, - спокойно объясняю я. Она так восхитительна! Я ее почти люблю за эту трогательную жестокую наивность. Она всегда мне нравилась, но мог ли я подумать, что великосветская леди снизойдет до мелкого карманника, тем более таким эксцентричным образом. И вот теперь я - ее собственность, она пытается воспользоваться этим, но у нее ничего не получается, и это злит ее, а меня смешит.
Я демонстративно усаживаюсь в высокое кресло у окна, закидываю ногу за ногу, хлопаю по карманам в поисках табака. Она стоит, тонкая, словно оса, недовольно покусывая губы, постукивает веером по ладони.
- Я же могу отдать тебя им, - говорит она вдруг почти беспомощно.
- Знаю, - насмешливо соглашаюсь я.
- А раз так, ты должен мне повиноваться.
- Даже когда ты приказываешь мне выпрыгнуть из окна? Прости, госпожа моя, так не пойдет.
- Да что ты себе позволяешь, в конце коцов! - отчанно выкрикивает она, и мне странно видеть её такой растерянной - странной и почему-то почти неприятно. - Ты ведь просто мой раб!
- Ну так прикажи своим головорезам забить меня до смерти, - небрежно предлагаю я. - Но не проси, чтобы я упрощал им работу.
Интересно, думаю я, украдкой поглядывая на суровую линию её бровей, зачем она меня спасла? Зачем? Только чтобы проводить эксперименты? Ей любопытно, как далеко может зайти человек ради спасения своей шкуры? И верно ведь, выброситься из замковой башни определённо быстрее и приятнее, чем полгода гнить в городской тюрьме, а потом болтаться в намыленной петле на потеху пьяным дворникам. Чертова ведьма! Недаром такие толки о ее роду ходили, знал же я, что тут нечисто. Давно бы их пожгли, как прошлогоднюю солому, не будь они столь знатными. Но для ведьмы она слишком деликатна. Могла бы пытками выбить из меня повиновение, могла бы любовью, а она не делает ни того, ни другого. Она не хочет насилия, даже нежного. Ей нужно, чтобы я просто делал то, что она велит. Просто - так. Из благодарности? Вряд ли можно хоть чем-то заслужить благодарность, проявляющуюся в сигании из окна башни по первому повелению.
Да вру я, конечно - знаю, чего она хочет. Она пытается внушить мне, что я ей должен. И мне смешно от того, как прямолинейно она это делает. Хотя не знаю, возможно, именно это они считают высшей степенью мастерства.
Она видит, что не очень-то воздействует на меня своим обаянием, вздыхает, подходит ближе и вдруг садится на пол у моих ног, разбросав пышные тяжкие юбки по каменным ступеням.
- Что? - спрашиваю я, пряча за раздражением удивление.
- Слушай, - просто говорит она, - я тебе скажу. Я - одержимая.
- Вижу, - смеюсь я, хотя смеяться мне больше не хочется.
- Со мной говорил Господь. За час до твоей казни.
Помню, как он выбежала тогда из кареты: растрепанная, возбужденная, раскрасневшаяся, как понеслась к помосту, подхватив юбки, как проталкивалась сквозь толпу, склонив голову, словно гончая, берущая след. Тогда мне это польстило.
- Он сказал, - спокойно продолжает она, - что я должна заполучить тебя. И теперь я знаю, зачем.
- Правда? - мне почти неинтересно, потому что я боюсь того, что она скажет - именно оттого, что говорит она сидя на полу.
- Знаешь, я близка к тому, чтобы изобрести лекарство от чумы, - спокойно, очень спокойно говорит она. - Очень близка. Осталось совсем немного.
Вот как! Значит, не ведьма, а спасительница рода человеческого! Разжалобить... так? Только при чем здесь я?
- Только при чем здесь я? - спрашиваю то ли насмешливо, то ли ломко.
- Понимаешь, меня должны убить, - спокойно, очень спокойно говорит она. - Мне подсыпят яда в пищу. Не знаю, когда и как, но произойдет это, когда ты выбросишься из окна этой башни. Тот или та, кто убьет меня, будет подсыпать мне яд ровно в ту секунду, когда ты врежешься в землю перед кухонными окнами. Мой убийца увидит это, и от неожиданности его рука дрогнет. Он уронит яд в соседнюю тарелку, но не заметит этого. Я останусь жива - ещё на какое-то время - и смогу закончить свою работу.
Я слушаю с улыбкой - застывшей, колкой, немой. Чертова ведьма! Наглая, бездушная, умная лгунья. Всё ещё пытается доказать, что я должен. Но теперь - уже не ей.
- Почему же ты не велишь своим слугам вышвырнуть меня из окна?
- Потому что Господь сказал, что ты выбросишься сам, - просто объясняет она - так просто.
- Ну, а если не выброшусь? - продолжаю допытываться я, хоть и возмущён тем, что она воображает, будто поймает меня на подобной благоглупости.
Она пожимает плечами, отворачивается, рассеяно играя веером. Я только теперь замечаю, что у нее дрожат руки.
- Тогда я не успею, - просто говорит она. - На будущий год придет чума, и многие, очень многие умрут. Очень многие. В том числе несколько детей, которые, если успеют вырасти, могут изменить ход истории.
- Зачем ты мне все это говоришь? - раздраженно перебиваю я; меня пугают ее слова, и мне не знаком этот страх - такой страх.
- Чтобы ты это знал, - с улыбкой говорит она и встает, легко отолкнувшись ладонью от земли. Шелковые юбки шуршат о камень.
- Почему я, черт возьми? - спрашиваю я так, словно верю ей.
Она смотрит на меня - долго, пристально, с мучительным, оскорбительным, страшным оттенком жалости.
- Я не знаю, - отвечает она. - Не знаю. Но ты-то знаешь. Теперь.
Она поднимает тонкие белые руки с синими ручейками вен на запястьях, подхватывает легкие складки капюшона, накидывает себе на голову. И уходит, не сказав больше ни слова, лишь обронив мимоходом улыбку - легкуюю, язвительную, снисходительную, усталую. Знать бы, лживую или нет. Знать бы. Знать бы.
Когда за ней закрывается дверь, я встаю, оттолкнувшись от подлокотников, и подхожу к забранному цветными витражами окну. Из окна виден двор замка, широкий и чистый, посыпанный песком и мелкой галькой. Слева конюшн, справа ворота, а прямо - людская. Прачечная напротив меня, швейная этажом ниже, а в самом низу - кухня. Пышнотелая улыбчивая служанка лет пятидесяти деловито месит тесто у распахнутого окна, мука липнет к ее мускулистым красным предплечьям. Душный густой пар поднимается из окна, мимо широкого доброго лица к оконной раме. На раме сидит синица.
Я смотрю вниз, на эту женщину, и думаю о том, что только что услышал. Думаю, почему она сказала это, сидя на ледяном полу у моих ног. Думаю напряженно, мучительно, с трудом сдерживая стон. Вспоминаю её последнюю улыбку - легкую насмешливую улыбку, блуждающую по карминовым губам. Пытаюсь понять, верю ли в Бога. Пытаюсь понять, верю ли в нее.
Улыбаюсь - внезапно, вдруг, с удивлением, с восторгом, с ненавистью. Потом закрываю глаза.
Я закрываю глаза.

P.S. В 1347-1350 годах по Европе прокатилась волна "чёрной смерти", как тогда называли чуму. Она унесла около сорока миллионов человек - треть всего населения Европы. Вакцина от чумы была изобретена только в 1897 году.