ДОМОЙ
Я вхожу в абсолютно темную комнату. Мне не нужен свет здесь все привычнo. Я здесь все помню. Под ногами шуршат обрывки газет с портретами-образами, шелуха подсолнечника пустых разговоров, огрызки яблок – фантазий, битое стекло детских мечтаний. Подхожу к окну и вместо того чтобы раздернуть шторы, снимаю запылившуюся улыбку и вешаю на тяжелую портьеру. Луч прожектора дежурной улыбки освещает небольшую деревянную сцену из не струганных досок, на которых стоит одинокий, старый, уставший стул.
Безо рта, вообще безо рта неудобно и не привычно. Но я за день так наговорился и устал, что ни говорить, ни есть неохота.
Комната не пуста, я не вижу глаз и ушей, но чувствую, что они внемлют. Многих мне не нужно видеть, по издаваемым (характерным) звукам я могу определить кто и где, а некоторых без света на вскидку не узнать.
На подоконнике сидит, болтая отечными ножками нервно-болезное самомнение. На груде нестиранных футболок валяется то, что осталось от совести, оно похоже на старого облезлого домового, оно немного подрагивает. На антресолях, в куче теплой уютной пыли лежит лень. И, по-моему, чем то плямкает. Привычно поскрипывая диваном, лежит похоть, она разбитая и уставшая, но согнув руку в локте, она мне покровительственно машет мне рукой. На тень похоти наползает тень злобы. Злоба точит когти драчевым напильником /пахнет стоматологией/. Доброта вещим духом витает табачным дымом. Ее смех причудлив, пугающ, неожидан. И самое удивительное, что каждый смешок доброты падает голубиным пометом злобе на голову. В ответ злоба безразборно во все стороны машет кулаками и факами. Гламурная глупость с четко очерченным ртом сидит на отдельно стоящем стуле. Ей делает массаж трапеций сгорбленная мудрость. Все как всегда. Все как всегда.
Как мне весело в этой компании. В этой компании.
Каждый смешок доброты синхронен с запилами напильника….

Иду к импровизированной сцене, ибо все целый день этого ждали. Убогость сцены приводит в уныние. Снимаю морщины у глаз и делаю дождик /паутинку/, цепляю под потолок. Все одно всё как то не так. из морщин на лбу создаю волны. Но как то всё не то. Создаю из носа гору, помещаю на дальний план. Смотрю. По верх волн уже угадывается пирс со стоящим на нем стуле, все это на фоне какого то невнятного холма. Уже что то. Усаживаюсь на стул. В комнате на миг все замирает, тишина становится звенящей. Все ждут. Я ничего не могу сказать, ведь улыбка осталась на шторе. Представляю себе, какую жуткую картину видят собравшиеся в комнате. А ведь это самые близкие, самые самые, ведь когда то их было больше. А видят они в этой сюр. картинке человека с опущенными плечами, на лице, хотя это врядли можно сейчас назвать лицом, лишь глаза да уши. Пытаюсь обратиться к сидящим глазами. В комнате /зале/ снова начинается привычная возня-непонятки. Бешено вращаю глазами. Вновь полная концентрация внимания. Но это совсем не та эмоция, которую я хотел дать. Я начинаю махать руками – не то. Внимание усиливается – пытаются читать эмоцию. Не то, всё не то. Хватаю ведро воды, как всегда ледяной, выплескиваю на себя, смывая все и напрягаясь как пружина, следующее ведро, грязной воды, летит в зал и зал взрывается овациями и криками восторга.
Обессиленный, сажусь задом наперед на стул, ложу руки на спинку и опускаю голову на руки. Тишина и темнота. Что то меняется, поднимаю голову и открываю глаза. Комната залита светом. Все участники видны.