В самом конце 90-х я начал работать журналистом в главном воронежском еженедельнике «МОЁ!». Помимо прочего я строгал шизофренические (иногда просто полная ересь!) статьи для сексуальной рубрики, подписываясь псевдонимом – Петр Жуков, парасексопатолог. Вот, например, отрывки из статьи, в которой я утверждал, что все наши писатели-классики вставляли в свои тексты откровенные сцены, но потом, застеснявшись, вымарывали их. Начал я, как водится, с Пушкина.

…Две данные ниже строфы следовали в романе «Евгений Онегин» за словами "Но я другому отдана,// Я буду век ему верна". Следующая строфа теперь начинается так: "Она ушла. Стоит Евгений,// Как будто громом поражен". Так почему же герой был так удивлен? Вот ответ.

"XLVIII
Внезапно резвый мой Евгений
Татьянин обнимает стан,
Сует ей ногу меж коленей
И молча валит на диван.
Она не думает бороться.
А что еще ей остается?
Глаза Онегина горят,
Его бьет дрожь с главы до пят.
Он возбужден. И возбужденье
Татьяна чувствует сама.
"Похоже, я сошла с ума", --
Она бормочет в упоенье.
И, как сказал monsieur Voltaire,
"Сейчас вам будет adultere".

XLIX
Онегин занялся корсетом,
Орешком крепким наших дам.
(Да что мне говорить об этом!
Читатель, ты же знаешь сам.
Корсет -- не чепчик, не перчатка,
Чтоб снять его, нужна ухватка.)
Онегин так его и сяк...
В такой момент попасть впросак!
Он так устал, он весь взъерошен.
С него сошло уж сто потов,
Да мало толку от трудов!
Уф! Наконец корсет отброшен.
Евгений страшно рад, поди.
Но что ж он видит? Три груди!!!"



Л.Н. Толстой "Война и мир".

Первоначально этой сценой должна была завершиться четвертая часть четвертого тома. Итак, Пьер попросил через княжну Марью руки Наташи...
"-- Это будет не скоро, когда-нибудь. Ты подумай, какое счастье, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
-- Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
-- А вдруг я ничего не почувствую с первую брачную ночь! -- вдруг сказала Наташа и сама же поспешно ответила себе: -- Нет, нет, все будет хорошо... Да, Мари?

Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнения, но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью.
"Но что же делать! Она не может иначе", -- подумала княжна Марья и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что знала о половой жизни из прочитанной когда-то в юности немецкой книги доктора Moll'a "Die contrare Sexualempfindung".
Рассказывала она это уже не в первый раз. Наташа только недавно узнала об оргазме и теперь при каждом удобном случае заводила о нем разговор. Княжна Марья тоже любила поговорить о нем, но скрывала это. Ей казалось, что это faux pas. Другое дело Наташа. Известие о том, что женщина может получить от мужчины, произвело в ней странные перемены. Все -- лицо, походка, взгляд, голос -- все вдруг изменилось в Наташе. С первого разговора с княжной, когда та рассказала об оргазме, Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она пыталась меньше говорить об оргазме, но, когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах, и губы морщились странной улыбкой".

А.П. Чехов "Чайка"

На дворе был 1896 год. Почему Чехов переписал потом заново этот, можно сказать, безобидный отрывок -- загадка. Напомним: Треплев -- начинающий писатель.

"Действие четвертое
Все уходят в левую дверь; на сцене остается один
Треплев за письменным столом.
Треплев (собирается писать; пробегает то, что уже написано): Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине. (Читает.) "Афиша на заборе гласила..." "Бледное лицо, обрамленное темными волосами...". Гласила, обрамленное... Это бездарно. (Зачеркивает.) Надо что-нибудь такое, за что еще никто не брался.
Что-нибудь такое, что еще не опошлено. (Задумывается, делает решительный жест.) А, черт! Почему бы и нет? Начну с того, как герой просыпается и замечает, что у него отсутствует привычная утренняя эрекция. Да! Решено. А первый вариант -- вон! Но как бы получше показать ужас героя? Конечно, Тригорин выработал себе приемы, ему легко... У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса -- вот и лунная ночь готова. Может быть, так: "На столике рядом с кроватью поблескивал графин, лучи восходящего солнца проникали в комнату. Митрофанов еще раз запустил руку в кальсоны. "Что теперь со мной будет?" -- пронеслось у него в голове?". По-моему, неплохо! А потом еще не забыть ввернуть "бледный живот" его любовницы. Это сразу покажет отчужденность героя от мира. А когда герой станет вспоминать эту любовницу и ее поведение в постели, у него в ушах будут звучать "далекие сладострастные вздохи, замирающие в тихом ароматном воздухе". Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и новых позах, то есть формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких бабах, то есть формах, пишет, потому что это свободно льется из его души.

Кто-то стучит в окно".