Рыдающий по Патроклу Ахиллес сравнивается со львом, вернувшимся в логово и не нашедшим там своих львят. Эта метафора становится понятной, если вспомнить, что появление львят в пещере немыслимо без львицы. Форма «львята» подразумевает парность или множественность, тогда как Патрокл – один. Таким образом «львята» в данном контексте – это указание на львицу: Ахиллес горюет, словно лев, не нашедший в логове своей львицы, но поскольку речь идет о двух мужчинах, соединенных любовью и разлученных войной, они отождествляются со «львятами» - детенышами жизни и игрушками смерти.
В самом начале шестнадцатой песни «Илиады» Патрокл сравнивается с маленькой плачущей девочкой, когда молит Ахилла усмирить гнев и вступить в бой за терпящих поражение ахеян:

Что ты расплакался, друг Менетид? как дева-младенец,
Если, за матерью бегая, на руки просится с плачем,
Ловит одежду ее, уходящую за полу держит,
Плачет и в очи глядит, чтобы на руки подняла матерь, -
Ты, как она, Менетид, проливаешь обильные слезы.

Этот беззащитный детский плач Патрокла, противопоставленный ахиллесовой гордыне, вскоре поглотит и самого Ахиллеса, захлестнет все его существо неизбывным горем потери:

«О, да умру я теперь же, когда не дано мне и друга
Спасть от убийцы! Далёко, далёко от родины милой
Пал он; и, верно, меня призывал, да избавлю от смерти!
Что же мне в жизни? Я ни отчизны драгой не увижу,
Я ни Патрокла от смерти не спас, ни другим благородным
Не был защитой друзьям, от могучего Гектора падшим…»

Думал он лишь о Патрокле, о нем говорил, воздыхая:
«…Ныне лежишь ты пронзенный, и сердце мое отвергает
Здесь изобильную снедь, и питье, по тебе лишь тоскуя!
Нет, не могло бы меня поразить жесточайшее горе,
Если б печальную весть и о смерти отца я услышал…

Даже когда б я услышал о смерти и сына в Скиросе…

Прежде меня утешала хранимая в сердце надежда,
Что умру я один, далеко от отчизны любезной,
В чуждой троянской земле, а ты возвратишься во Фтию…»

Тема «наслаждения слезами», очищения слезами становится едва ли не доминирующей в заключительных песнях «Илиады». Эти слезы временно заслоняют и рокот войны, и помпезность героических деяний, и даже властное вмешательство богов, неравнодушных к троянской брани. Как живые, так и умершие, каждый по-своему, вкушают очищающую сладость смерти, ибо освобождение души от тела есть разделение СУЩЕСТВЕННОГО и НЕСУЩЕСТВЕННОГО перед лицом природы да и самой Вечности. Смерть подобна гомеровским сиренам, мимо острова которых проплывает царь Одиссей: их пение зачаровывает и убивает одновременно. Такова же и двойственная суть бытия.

Из царства Аида душе нет более возврата в мир света, никто не переплывает реку забвения Стикс вспять. Ахиллес и вся его дружина обрезают себе волосы и бросают их на погребальный костер Патрокла, сам Ахилл вкладывает в руку Патроклу прядь волос со своей головы в качестве прощального залога связи и памяти, ибо волосы символизируют жизненную силу того, кому принадлежат. На тело Патрокла укладывается тук убитых животных, а кругом на костре располагают их туши и кувшины с медом и маслом. Затем Ахилл убивает и бросает на костер четырех коней Патрокла, две своры его псов, убивает и также бросает на костер двенадцать троянских юношей, которых он накануне взял в плен для этой цели. Костер поджигают, и он горит целую ночь. Смысл подобного обряда мог основываться только на вере в идентичность «инобытия» бытию реальному. «На том берегу Стикса» Патроклу ПОНАДОБЯТСЯ его псы и кони, а также небольшая личная воинская дружина.
В одиннадцатой песни «Одиссеи» царь Итаки попадает в Аид и встречается там с тенью Ахиллеса. Ахиллес признается, что предпочел бы трудиться наемником у какого-нибудь бедняка-селянина, чем царствовать надо всеми собранными в Аиде тенями:

Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.

Итак, Ахиллесу горько от сознания, что его привычная система ценностей не оправдала себя за чертой смерти. Ахиллес, как и всякий мужчина, привычно уповает на социально-политический критерий собственной значимости, но в итоге оказывается Сизифом, наказанным богами за зазнайство. В Аиде Сизиф вечно катит в гору (что для живого человека соответствует понятию – «до преклонного возраста») огромный камень (собственную «легенду»); но когда он с великими усилиями достигает вершины горы (то есть умирает), камень катится вниз (инфляция «легенды»), и он, весь покрытый потом и пылью (родовой слизью), опять принимается за свой тяжкий непрестанный труд (после возвращения в мир через рождение).
Для человека нет бессмертия В МУЖСКОМ ПОНИМАНИИ, то есть цельность его личности не может сохраняться вечно, однако душа его, очищенная небытием, словно молодая луна в ночных сумерках, вновь и вновь восходит над горизонтом жизни. «Я представляю себе смерть в виде исчезновения нашей чудесной способности мыслить, чувствовать и сознавать самих себя, - говорит Платон устами Сократа в диалоге «Пир». - Поэтому мне не была бы страшна смерть, если бы я твердо знал, что смогу сохранить эту способность после умирания тела».
Явившаяся Ахиллесу во сне душа Патрокла вещает ему о своей жажде поскорее забыться:

«… Не был ко мне равнодушен к живому ты, к мертвому ль будешь?
О! погреби ты меня, да войду я в обитель Аида!

Дай мне, печальному, руку: вовеки уже пред живущих
Я не приду из Аида, тобою огню приобщенный!
Больше с тобой, как бывало, вдали от друзей мирмидонских
Сидя, не будем советы советовать…

Слово еще я реку, завещанью внимай и исполни.
Кости мои, Ахиллес, да не будут розно с твоими;
Вместе пусть лягут, как вместе от юности мы возрастали…»

Призрак Патрокла печален, ибо предрекает Ахиллесу скорую смерть под стенами Трои. Для Ахиллеса Патрокл становится «вестником инобытия», предтечей, по стопам которого герою суждено приблизиться к последней черте. Страсти уже не волнуют Патрокла, но он все-таки безысходно лиричен, когда вспоминает счастливые часы, проведенные наедине с Ахиллом. Не подвиги и слава, но интимнейшие оттенки дружбы и духовная близость выступают на первый план в посмертном монологе Патрокла. Ответ Ахиллеса другу проникнут откровенной чувственностью, ибо Ахиллес всё еще жив и жаждет полноты бытия, законам которого подчинена его мятежная душа:

«Радостно все совершу и исполню, как ты завещаешь.
Но приближься ко мне, хоть на миг обоймемся с любовью
И взаимно с тобой насладимся рыданием горьким!»

Рек – и жадные руки любимца обнять распростер он;
Тщетно: душа Менетида, как облако дыма, сквозь землю
С воем ушла. И вскочил Ахиллес, пораженный виденьем…

Идея страшной мести Гектору всецело поглощает Ахиллеса, так что его сердце, совершенно беззащитное перед образом Патрокла, одевается в броню гнева и ненависти от одной только мысли о Гекторе. Троянская война, поводом для которой стало похищение Елены, эволюционирует в поэме Гомера от противостояния армий и политических амбиций до личного противостояния героев – Ахиллеса и Гектора. Эти двое сводят между собой ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ счеты, их конфликт не предполагает иных правил, кроме законов чести; не тактику, но волю; не браваду, но смертельное столкновение двух мужчин, каждый из которых чувствует себя оскорбленным.
Перед началом поединка Ахиллес старается держаться с каменным бесстрастием, но это удается ему ненадолго, и он отчаянно восклицает:

«Гектор, Патрокла убил ты – и думал живым оставаться!

Сам я, коль слушал бы гнева, тебя растерзал бы на части,
Тело сырое твое пожирал бы я,- то ты мне сделал!
Нет, человеческий сын от твоей головы не отгонит
Псов пожирающих! Если и в десять, и в двадцать крат мне
Пышных даров привезут и столько ж еще обещают;
Если тебя самого прикажет на золото взвесить
Царь Илиона Приам, и тогда – на одре погребальном
Матерь Гекуба тебя, своего не оплачет рожденья;
Птицы твой труп и псы мирмидонские весь растерзают!»

Однако Ахиллес не просто гневается, он разрывается между гневом и скорбью, ненавистью и болью, поэтому сам себя одергивает, и интонация его монолога, переданная Гомером, резко меняется:

«Но каким помышлениям сердце мое предается!
Мертвый лежит у судов, не оплаканный, не погребенный,
Друг мой Патрокл! Не забуду его, не забуду, пока я
Между живыми влачусь и стопами земли прикасаюсь!
Если ж умершие смертные память теряют в Аиде,
Буду я помнить и там моего благородного друга!»

Итак, намечается принципиальное противостояние души Патрокла и тела поверженного Гектора. И та, и другое находятся в состоянии НЕЗАВЕРШЕННОГО ПЕРЕХОДА В АИД, в состоянии ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ, если угодно, потому что Патрокл всё еще не погребен, а прах Гектора подвергнут Ахиллом надругательству:

Сам на обеих ногах проколол ему жилы сухие
Сзади от пят и до глезн и, продевши ремни, к колеснице
Тело его привязал, а главу волочиться оставил;
Стал в колесницу, и, пышный доспех напоказ подымая,
Коней бичом поразил; полетели послушные кони,
Прах от влекомого вьется столпом; по земле, растрепавшись,
Черные кудри крутятся; глава Приамида по праху
Бьется, прекрасная прежде; а ныне врагам Олимпиец
Дал опозорить ее на родимой земле илионской!

Гомер указывает, что Аполлон заключил тело Гектора в особый нимб, препятствующий разложению. Афродита, в свою очередь, отгоняла от трупа голодных псов. Гектор наг, безоружен и мертв, его «социальная легенда» низринута и осквернена Ахиллесом. В отличие от души Патрокла, душа Гектора после смерти его тела остается для нас неявленной и бессловесной. Гектор – типичный «хранитель очага» и воин тотема. Безусловно, ему есть что защищать перед лицом Ахиллеса-врага, но решительно нечего возразить Ахиллесу-человеку, мстящему за друга. Мужество Гектора есть мужество принятия того, что уготовлено судьбой. Гектору страшно, потому что, выходя на поединок с Ахиллесом, он – «один в поле воин». Дитя Трои и одновременно бог и защитник Трои, он оказался отрезанным от сограждан стенами собственного города. Гектор облачен в доспехи, снятые им с убитого Патрокла и изначально принадлежавшие Ахиллесу. В «Илиаде» Патрокл, «муж кроткодушный и храбрый», умирает не столько от руки Гектора, нанесшего лишь последний удар, сколько по воле Аполлона, поразившего Патрокла в спину. Согласно воинскому кодексу чести, смерть следовало встречать, обратившись к врагу лицом, а не тылом, если только речь не шла о противнике-боге. Таким образом, Гектор лишен ореола победы над Патроклом, хотя и напрямую причастен к его гибели. Поразив юношу копьем в пах, Гектор насмешливо бросает ему:

Бедный, тебя Ахиллес, несмотря что могуч, не избавил!

Ирония Гектора, безусловно, задевает сам характер покровительства Ахиллеса Патроклу.
В отместку за друга Ахиллес пронзает Гектору гортань, бывшую, согласно древнегреческой традиции, местом обитания души.
Описание поединка между Ахиллесом и Гектором представляется одним из самых мистических эпизодов «Илиады». Ахиллес, одержимый яростью, обращает Гектора в бегство, тем не менее совладать с ним не может.

Так он за Гектором, пламенный, гнался, а трепетный Гектор
Вдоль под стеной убегал и быстро оборачивал ноги.

Наконец, описав бессмысленный круг, противники приблизились к текущим у берегов Ксанфа источникам, один из которых был холоден, как лед, даже летом, а другой едва ли не закипал от жара. Аллегории жизни и смерти достаточно очевидны. «Все божества на героев смотрели», - сообщает Гомер, стремясь подчеркнуть атмосферу напряженного выжидания того, чему суждено свершиться. Ахиллес и Гектор оказываются поглощены неким абсолютным и загадочным равновесием, которое они силятся, но не могут преодолеть. Время для них как бы останавливается, а усилия – ни к чему не приводят. Шекспировское «Быть или не быть?» повисает над обоими. Что же способно разрешить исход поединка, этот своеобразный апогей всего Троянского побоища и кульминацию бессмертной поэмы? Быть может, военное искусство или непревзойденный накал страстей; любовь ли, слава, сочувствие наблюдателей или, возможно, отчаянный рывок человеческой воли к самоутверждению и бессмертию? Всё это явлено, но безмолвствует. И тут

Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он
Бросил два жребия Смерти, в сон погружающей долгий:
Жребий один Ахиллеса, другой – Приамова сына.
Взял посредине и поднял: поникнул Гектора жребий,
Тяжкий, к Аиду упал; Аполлон от него удалился.

Всё дальнейшее оказывается едва ли не формальностью. Афина Паллада является Гектору в образе его брата Деифоба и убеждает героя вступить с Ахиллесом в сражение. Гектор слушается совета – и погибает. Его путь в Аид – мотивированный гражданским долгом и неизбежностью, почти сознательный, путь, до конца пройденный «с открытым забралом», – вполне отражает черты личности, характера да и самой жизни Гектора – благородного вождя троянской армии.