Он с час попивал кофе, сидя у чистого огромного окна, и
смотрел на прохожих. Вернувшись домой, он пробовал читать, но
то, что было в книге, показалось ему таким чужим и неуместным,
что он бросил ее посредине придаточного предложения. На него
нашло то, что он называл "рассеянье воли". Он сидел не шевелясь
перед столом и не мог решить, что ему делать: переменить ли
положение тела, встать ли, чтобы пойти вымыть руки, отворить ли
окно, за которым пасмурный день уже переходил в сумерки... Это
было мучительное и страшное состояние, несколько похожее на ту
тяжкую тоску, что охватывает нас, когда, уже выйдя из сна, мы
не сразу можем раскрыть, словно навсегда слипшиеся, веки. Так и
Ганин чувствовал, что мутные сумерки, которыми постепенно
наливалась комната, заполняют его всего, претворяют самую кровь
в туман, что нет у него сил пресечь сумеречное наважденье. А
сил не было потому, что не было у него определенного желанья, и
мученье было именно в том, что он тщетно искал желанья. Он не
мог принудить себя протянуть руку к лампе, чтобы включить свет.
Ему казался немыслимым чудом этот простой переход от намеренья
к его осуществленью. Ничто не украшало его бесцветной тоски,
мысли ползли без связи, сердце билось тихо, белье докучливо
липло к телу. То казалось ему, что вот сейчас нужно написать к
Людмиле письмо, твердо объяснить ей, что пора прервать этот
тусклый роман, то вспоминалось ему, что вечером нужно с ней
идти в кинематограф, и почему-то было гораздо труднее решиться
позвонить, чтобы отказаться от сегодняшней встречи, нежели
написать письмо, и потому он не мог исполнить ни того, ни
другого.
(с) Набоков "Машенька"