Он,, Она (я)
Он:
И дороги ложатся на нас пылью на ботинки, следами от лавин на штормовки, шрамами на тело и души. Нас обвиняют близкие в пренебрежении своими жизнями. Нас нпреемлет церковь, потому как тащит нас туда гордыня человеческая, а она - есть грех великий. Психологи рассказывают об адреналиновой зависимости, прочие же просто считают нас дураками. А мы? Просто идем к человеческому общению, чтобы понять, что мы не одиноки, что вот, напротив, в палатке, спят те, кому не безразличен я. Чьи крепкие руки в очередной раз сегодня спасли мне жизнь. Ибо отчаялся я, пролетая мимо испещрённой трещинами каменной стены. Но больно врезавшись в плечи, подхватила меня страховая система, дернула и натянулась веревка. На другом её конце, упершись ногами в скалу, кроша друг об друга плотно сжатые зубы, держит меня ДРУГ, мой ДРУГ, который не предаст меня никогда. И эта вера, эта общность, этот единый настрой на победу, зовет и тащит нас в горы. А красоты - это вторично...
Я:
...и что еще сказать, когда каждое слово каждого человека ранит миллионом оттенков, миллионов запахов, когда правильной и неправильной может быть только организация знаков в систему ужасного или великолепного, рабского или великого! А подо всем этим, под этой пустотой – высота пропасти, и все мы болтаемся над ней, и болтаются они, и вся разница в том, что чувствуем это мы, а они – нет. И поэтому, возможно, мы и вместе.
И проплывая в чужих [их] зеркалах, мы понимаем, что мы – за этой ранью, за, за, за…
Только не тепло, не уют их этот невыносимый!
Но иногда – и тепло, и уют .Пусть. Где-то же надо сбыться!
В горячей чашке чая, пусть даже шоколада, в мурлыкающих глазах пушистой
кошки, в руках, глазах, и главное – в удивленно изогнувшихся ушных раковинах моллюсков вселенского домашнего аквариума.