Эта мысль с заветной регулярностью посещала меня уже в течение полугода. Вернее, раньше она тоже приходила, но только за эти шесть месяцев она приобрела определенные очертания. В порыве отчаяния я кидала взгляд на балконную дверь, залепленную скотчем зимой и распахнутую летом. Я с ужасом и с каким-то совершенно непонятным мне удовольствием думала о том, что там за ней. Я выходила, свежий ветер забирался в тонкий пеньюар и обволакивал плечи. Я бралась за железный поручень с небольшим налетом ржавого времени и выглядывала вниз, высунув голову из своей ячейки кирпичной «свечки», как из 13 ящичка огромного стола.

Внизу была неизменная дорожка к подъезду и полукруглый козырек, политый черным гудроном. На черном фоне были особенно видны бело-красно-желтые фантики, пустые пачки сигарет и прочий мусор, который заботливым жильцам проще было выбросить за окно, чем дойти до мусорного ведра на кухне. Из всей панорамы, открывающейся с 13-го этажа, меня больше привлекало это небольшое черное пятно внизу, как будто под козырьком дома скрывался какой-то магнит, который чувствовала только я.

Потом глаза мои перебегали на соседний, такой же оранжевый, дом-близнец, а потом и на дорогу, видневшуюся из-за его угла. Оттуда, как из-за кулис, выплывал городской хоровод машин, отбрасывая солнечные зайчики своими капотами на мое лицо. То равнодушие, с которым они проплывали мимо меня и устремлялись в противоположную «кулису» моей улицы, совершенно меня не трогало. В 23 года входной билет на этот спектакль достался мне по дешевке, а может, и не стоил совсем ничего. Я не могла предъявлять претензии к актерам.

Бросив беглый взгляд через строящийся пустырь на вытянутый ряд белых домов улицы напротив, я снова опускала свои глаза и глядела в черную дыру, а она на меня. Вот и сейчас я стояла на балконе, сосредоточенно уткнувшись в замусоренный козырек. Как режиссер я пыталась представить себе сцену, которая должна и может быть снята только с одного дубля. Я играла без дублера. Но этот фильм мог посмотреть разве что равнодушный хоровод машин, да пара глаз из какого-нибудь ящика дома-близнеца. Такая аудитория была мне не по вкусу, я претендовала как минимум на «Оскар». И я возвращалась в комнату.

При всем своем сильном характере, я была страшной трусихой, поэтому мне суждено было вечно болтаться между ржавым поручнем и диваном, нервно дергая ручку балконной двери.

Позднее к моей тайной страсти присоединилось еще одна. Мое внимание черный полукруг внизу стал делить с первой кулисой. Я с кошачьей сосредоточенностью вглядывалась в каждого выплывающего статиста и смотрела, когда же появится тот, кого я ждала. Он всегда задерживался и умудрялся выплывать в тот момент, когда я завершала свое балконное паломничество и возвращалась на диван. Еще со школьной скамьи диван для меня был признаком депрессии. Тогда моя учительница по литературе, рассказывая в захлеб о Некрасове, равнодушно сообщила о его частых депрессиях, которые он переживал на диване, отвернувшись к стене. Почему из всей биографии известного поэта в моей голове осталась только эта подробность про диван, для меня осталось загадкой.

Вот и сейчас, валяясь на диване, я предавалась вполне депрессивным размышлениям. Но смотрела я не на стену, а в прихожу, видневшуюся в дверном проеме. Там на спортивном турнике, предназначенном для утренних судорог в борьбе за здоровый образ жизни, недвижно висела оранжевая футболка размера XXL. Она ждала моего «статиста», которого я выглядывала в городском хороводе, а проще сказать, моего «хозяина», которого я ожидала с кошачьей сдержанностью. Оранжевая футболка, предназначенная для того, чтобы его обрадовать, теперь висела как упрек. Она находилась там уже третий час, столько времени назад он обещал приехать. Она как будто говорила моим голосом: «Смотри, я не забыла о тебе! Я помнила о тебе даже, когда покупала туфли, а девушки о многом забывают, когда покупают туфли! А ты! Ты едешь уже третий час!»