12 с половиной Я
28-05-2005 13:49
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
[показать]
Оператор был пьян.
Кадр был слишком расплывчат.
А всё-таки она кружится… кружится… как снег в абрисе желтого света последнего горящего фонаря в сердце земли, застывшей в агонии ядерной зимы.
Я-первая никогда не думала, что в человеческом лице столько мышц.
Гипсовых.
Пластилиновых.
Маска. Она живая – пока Я её контролирую. Я должна следить за движением каждой мышцы – иначе Они увидят моё Лицо.
Иначе маска откроет его.
Моё Лицо.
Которое?.. Оно у меня есть?..
Веер из масок.
Я-вторая улыбается и её эмоции прорастают сквозь пластилин мышц, раскрываясь странными цветами на щеках.
Я-первая давно уже умеет только ухмыляться. Она сжимает зубы и усилием воли приводит в движение пластилин.
Нельзя.
Боюсь.
Ведь они увидят МЕНЯ.
А я…
Алюминий.
Пластиночка гнётся…
Я – алюминиевая пластиночка в белом ничто.
От края до края.
От и до.
Вскрытая вена белой тишины.
Крик, растянутый лентой.
Жить – сквозь полуприкрытые веки.
Пластиночка гнётся и соприкасается с плоскостью молочного шоколада…
Липкое и тягучее что-то, цветом похожее на опиумный пепел.
Сверху.
Надо мной, протянулось параллельно моему рассудку. Параллельно моему Я.
Перпендикулярно маске меня-первой.
На маске начала подрагивать жилка. Под глазом. Маленькая жемчужно-синеватая змейка под пластилиновой кожей.
Я пластиночка.
Тело-рассудок медленно выгибается навстречу вязкой, пугающей бесконечности, похожей на кипящий шоколад…
Блёклый. Сумерки. Ядерная зима?..
Я-первая выгибает губы в ухмылке и что-то говорит.
Но это уже не важно.
Я-первая не существует.
Жилка стучит под кожей с сумасшедшей скоростью.
Я – пластиночка.
Четвёртая расплескалась в твоих глазах.
Кошачесть.
Невыносимая кошачесть в изгибе бровей.
Жилка стучит-стучит-стучит.
Ты дымчато сер и изогнут по дуге.
Пластиночка выгибается обратно.
Шоколад – торф – кофейная гуща – горький мёд.
Я-пятая всегда была горечью на губах.
Она носила в ладонях звёздное небо и искорки прожигали кожу рук, отмечая паузы на линиях судьбы.
Пробел.
Пауза.
Escape.
Клавиши западают.
Пластилин отшелушивается пластами в области щёк.
Сквозь него прорастает я-вторая со своей рваной улыбкой.
Невыносимая кошачесть у них обоих.
Между зрачком и ресницей.
Но это уже не важно.
Алюминий выгибается обратно.
Гречаный мёд не отпустит – он протянется от и до, до тех пор, пока горечь на губах не въестся в трещинки кожи.
Этот горький зимний мёд, отшелушивающийся от непокорных щёк – похож на золотисто-бесцветные чешуйки древесной смолы. Пряный, горьковатый амбер колючим пеплом оседает на застывших в пластилиновой улыбке…ухмылке…губах…
Я-пятая упивается ледяным пламенем насаженных на тонкую палочку звёзд, лаская пальцами их угловатые лепестки-лучи. Протуберанцы сотен догорающих звёзд впивались в кожу, прожигая тонкие линии непрочитанной Судьбы.
Боль растекалась экстазом.
Экстаз застывал в неуловимом взгляде невыносимой кошачести.
Внутри я-четвёртой, на коронарном сосуде сидела узкоглазая кошка и драла когтями стенки миокарда.
Жилка под глазом стучала в такт движению её глаз.
Я-шестая задумалась о том, чтобы отрастить волосы цвета заварного крема, чтобы их можно было пускать по ветру.
Кожа стала мягче и проще. Она слилась со спинкой кресла.
Я-первая хотела забиться в угол, но не смогла заставить четвёртую втягиваться в глаза чужого человека.
Улыбка дёрнулась, судорожно вдохнула и расползлась пеплом под тяжестью пластилина.
Поезд отстукивал пульс по шпалам, взрезая бесконечно-белое море. Это был не мой поезд и не моя ночь, но именно меня разносило во все стороны пылью и снегом из-под колёс.
Я была седьмая.
Я брела по колено в снегу, а поезда проходили мимо.
Я была.
Была вскользь…
Когда я-третье с тихим звоном прогнулось прочь от безумия, перед глазами я-восьмой встало обожжёнными стенами разрушенных домов будущее.
Зима.
Между нами было 5 Я, но до зимы оставалось ещё четверо.
Я-восьмая плюнула в лицо следующим четверым.
И на земле погасли фонари.
Лишь один.
Один.
И – снег.
Жёлтый болезненный нимб Михаила, выгоняющего нас в ночь ядерной зимы.
Я-восьмой было двое.
Холодные бенгальские огни обжигали усы фыркающей кошки.
Пластилиновые метастазы проникли в кровь шестой меня и ей захотелось петь. До крика. Миллиметрами пропуская в грудь терновый шип любви. Но она не пела. Легендам назло. Пеплом розы.
Desperate hopes. Zetsuai.
Но было всё равно, потому что реальна была лишь я-вторая, улыбавшаяся стене.
Горькие на ощупь огненные плети тентаклей опутали податливое тело я-третьей – и она выгнулась, погружаясь в безумие каждой клеточкой себя.
Кошка ухмылялась, сдирая алюминиевыми когтями осколки заледеневшего пластилина с лица я-первой.
Я-шестая шла по рельсам, мучительно прямым, вперёд. Выжженная Холодом и войной ноябрьская степь серела иголочными шипами иссохших стеблей.
С подсвеченного изнутри грязно-серого неба должен был вот-вот посыпаться бесконечно-белый ядерный снег.
Последний снег.
Из далёкого леса, чернеющего на горизонте обглоданными зубцами, выползла неумолимая змея поезда, мутно сверкающая сквозь поднявшийся с земли туман жёлтыми кошачьими глазами фар.
Ранние зимние сумерки.
Скоро зима.
Скоро снег.
У я-шестой было ещё очень много времени, чтобы сделать шаг влево или шаг вправо – прочь с пути набирающего скорость поезда.
Но она продолжала упрямо и безразлично идти вперёд.
Потому что скоро – Зима.
Девятая наблюдала зиму по крадущимся паросткам изморози на стволе и ветвях хвойного Игддрасиля. Она понимала, знала, боялась того, что стала одной из ёлочных игрушек на ёлке.
Из всего расклада огонь не поглотил лишь карту висельника.
Я-девятая с криком бежала по ветвям, израненные иголками ноги отбивали пульс поезда на рельсах, танец жилки под глазом, движение ресниц, невыносимую кошачесть…
Она бежала вверх, падая вниз.
Пластилиновые мышцы сжимались и разжимались.
Пластинка выгнулась, постигая позвоночником предел своей прочности.
Резко вдохнув дым, я-десятое ворвалось в ночь и родилось.
Идеально-чёрный белок душил белоснежную радужку, пронизанную мутно-серебристой нитью накала, туго натянутой от одного края этой белой бездны до другого. Нить, как вертикальный кошачий зрачок, подёргивалась и изгибалась.
Как пластинка.
Доходящая до предела своей прочности.
Я-десятая металась в непроглядном дыму, разъедающем стеклянные глаза, пронизанные нитью накала.
Я-десятое потерянно блуждало в пустоте ничто, видя только сизо-пепельную безграничность этого задымленного плена.
Она протягивала руки, ловила пальцами дым – но он таял. Он ускользал.
Под ногами хрустел невидимый сухой снег.
Седьмая Я распластала крылья по ветвям терновника, испуганно поглядывая вниз на я-четвёртую, которая жалобно мяучила внизу, грозя поглотить её.
Слишком…рано.
Ещё не закончилась агония.
Горлом я-седьмой журчала кровь. Она была огненно-красной и горчила… Ей хотелось заплакать и разбить стекло. Она была музейным экспонатом, заспиртованным в страхе и вере.
Верила…
в то…
что перьями…
Михаил осклабился и разрубил ветвь, отчего я-девятая тихо ойкнула и рухнула вниз грудной клетки, цепляясь когтями за рёбра.
Внизу клубился дым.
Царапины от ногтей были похожи на единички.
Параллели.
Я-11-ая была отпечатана на внутренней стороне лба. Давила в висках и скручивала сосуды.
Я-11-ой тоже было две. Как-то одинаково мучимые криком пустоты, бьющейся в висках ядовитой чёрной кровью, горчащей, как растопленный на холодном огне прошлогодний лёд, провалявшийся под хвойным Игддрасилем весну, тошнотворно-сухое лето и скоропостижно завершившуюся осень.
На лёд налипла терпко пахнущая хвоя.
Кошка обморозила лапы, и, досадливо мяукнув, втянулась в глаза я-11-ой, пробегая колким током по тонкому нерву, натянутому от виска до виска.
Поезд струился по венам, устремляя свою алюминиевую иглу к пронзённому шипом сердцу.
Коронарный сосуд подёрнулся коркой льда.
Горлом пошёл кроваво-алый дым.
Я-11-я раздвоилась, пьянея от этой боли.
Я-первая потянулась к одиннадцатой тёплой волной оплавленного пластилина. На седьмой минуте пластинка лопнула с жалобным звуком, похожим на треск рёбер седьмой меня.
Свет мигнул и поезд разлетелся стаей ворон в гулком тоннеле ночи.
Дым резал глаза.
Кошка полосовала миокард в абрисе жёлтого фонарного света.
Я-девятая мирно покачивалась на ниточке среди ёлочных игрушек.
Кровь толчками пробивалась к сердцу.
Степь свернулась в трубочку карты.
Я-вторая улыбнулась медовыми глазами…
Шестая я была шрамом.
А потом терновый шип вонзился в зрачок и…
…И наступила Зима.
Я была одна.
Сгоревшие иглы телебашен покрывал белый ядерный снег. Он валил с обожжённого неба. Я-12-я стояла внизу – ей уже не хотелось смотреть на небо.
Белый снег облепил бесконечную ночь, завывавшую охрипшим волчьим ветром в мёртвой степи.
Разрушенные дома огромными могильными камнями венчали её последнюю Зиму. Её последнюю Ночь.
Я-12-я протянула руку – и на ладонь упала снежинка.
Снег не таял, прикасаясь к её обуглившейся душе.
Тонкое, грязно-серое тело фонаря ёжилось на ветру.
Фонарь изгибал шею, чуть наклонив голову, всматривался в даль.
Он был смертельно болен темнотой и его слабый свет желтел и таял.
Фонарь стоял, гордо возвышаясь над обломками стен, и лишь невесомые снежинки, кружащие у его век, навевали уже смутные воспоминания о живых. О когда-то живших людях, чьи руки прикасались к нему.
О детях, которые пугливо жались к островку его сияния, возвращаясь ночами домой.
О следах, оставляемых чьими-то ногами на снегу.
Я-12-я обняла фонарь и всхлипнула.
Она была одна.
Нас было двенадцать.
Ветер кололся и жалил…
Я была…12…
Фонарь на миг вспыхнул весело и задорно и погас навсегда.
В пальцах ядерной зимы проснулась Я и распалась надвое.
[показать]
[показать]
[показать]
вот такая вот мазня "unknown one and herself
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
[показать]Оператор был пьян.
Кадр был слишком расплывчат.
А всё-таки она кружится… кружится… как снег в абрисе желтого света последнего горящего фонаря в сердце земли, застывшей в агонии ядерной зимы.
Я-первая никогда не думала, что в человеческом лице столько мышц.
Гипсовых.
Пластилиновых.
Маска. Она живая – пока Я её контролирую. Я должна следить за движением каждой мышцы – иначе Они увидят моё Лицо.
Иначе маска откроет его.
Моё Лицо.
Которое?.. Оно у меня есть?..
Веер из масок.
Я-вторая улыбается и её эмоции прорастают сквозь пластилин мышц, раскрываясь странными цветами на щеках.
Я-первая давно уже умеет только ухмыляться. Она сжимает зубы и усилием воли приводит в движение пластилин.
Нельзя.
Боюсь.
Ведь они увидят МЕНЯ.
А я…
Алюминий.
Пластиночка гнётся…
Я – алюминиевая пластиночка в белом ничто.
От края до края.
От и до.
Вскрытая вена белой тишины.
Крик, растянутый лентой.
Жить – сквозь полуприкрытые веки.
Пластиночка гнётся и соприкасается с плоскостью молочного шоколада…
Липкое и тягучее что-то, цветом похожее на опиумный пепел.
Сверху.
Надо мной, протянулось параллельно моему рассудку. Параллельно моему Я.
Перпендикулярно маске меня-первой.
На маске начала подрагивать жилка. Под глазом. Маленькая жемчужно-синеватая змейка под пластилиновой кожей.
Я пластиночка.
Тело-рассудок медленно выгибается навстречу вязкой, пугающей бесконечности, похожей на кипящий шоколад…
Блёклый. Сумерки. Ядерная зима?..
Я-первая выгибает губы в ухмылке и что-то говорит.
Но это уже не важно.
Я-первая не существует.
Жилка стучит под кожей с сумасшедшей скоростью.
Я – пластиночка.
Четвёртая расплескалась в твоих глазах.
Кошачесть.
Невыносимая кошачесть в изгибе бровей.
Жилка стучит-стучит-стучит.
Ты дымчато сер и изогнут по дуге.
Пластиночка выгибается обратно.
Шоколад – торф – кофейная гуща – горький мёд.
Я-пятая всегда была горечью на губах.
Она носила в ладонях звёздное небо и искорки прожигали кожу рук, отмечая паузы на линиях судьбы.
Пробел.
Пауза.
Escape.
Клавиши западают.
Пластилин отшелушивается пластами в области щёк.
Сквозь него прорастает я-вторая со своей рваной улыбкой.
Невыносимая кошачесть у них обоих.
Между зрачком и ресницей.
Но это уже не важно.
Алюминий выгибается обратно.
Гречаный мёд не отпустит – он протянется от и до, до тех пор, пока горечь на губах не въестся в трещинки кожи.
Этот горький зимний мёд, отшелушивающийся от непокорных щёк – похож на золотисто-бесцветные чешуйки древесной смолы. Пряный, горьковатый амбер колючим пеплом оседает на застывших в пластилиновой улыбке…ухмылке…губах…
Я-пятая упивается ледяным пламенем насаженных на тонкую палочку звёзд, лаская пальцами их угловатые лепестки-лучи. Протуберанцы сотен догорающих звёзд впивались в кожу, прожигая тонкие линии непрочитанной Судьбы.
Боль растекалась экстазом.
Экстаз застывал в неуловимом взгляде невыносимой кошачести.
Внутри я-четвёртой, на коронарном сосуде сидела узкоглазая кошка и драла когтями стенки миокарда.
Жилка под глазом стучала в такт движению её глаз.
Я-шестая задумалась о том, чтобы отрастить волосы цвета заварного крема, чтобы их можно было пускать по ветру.
Кожа стала мягче и проще. Она слилась со спинкой кресла.
Я-первая хотела забиться в угол, но не смогла заставить четвёртую втягиваться в глаза чужого человека.
Улыбка дёрнулась, судорожно вдохнула и расползлась пеплом под тяжестью пластилина.
Поезд отстукивал пульс по шпалам, взрезая бесконечно-белое море. Это был не мой поезд и не моя ночь, но именно меня разносило во все стороны пылью и снегом из-под колёс.
Я была седьмая.
Я брела по колено в снегу, а поезда проходили мимо.
Я была.
Была вскользь…
Когда я-третье с тихим звоном прогнулось прочь от безумия, перед глазами я-восьмой встало обожжёнными стенами разрушенных домов будущее.
Зима.
Между нами было 5 Я, но до зимы оставалось ещё четверо.
Я-восьмая плюнула в лицо следующим четверым.
И на земле погасли фонари.
Лишь один.
Один.
И – снег.
Жёлтый болезненный нимб Михаила, выгоняющего нас в ночь ядерной зимы.
Я-восьмой было двое.
Холодные бенгальские огни обжигали усы фыркающей кошки.
Пластилиновые метастазы проникли в кровь шестой меня и ей захотелось петь. До крика. Миллиметрами пропуская в грудь терновый шип любви. Но она не пела. Легендам назло. Пеплом розы.
Desperate hopes. Zetsuai.
Но было всё равно, потому что реальна была лишь я-вторая, улыбавшаяся стене.
Горькие на ощупь огненные плети тентаклей опутали податливое тело я-третьей – и она выгнулась, погружаясь в безумие каждой клеточкой себя.
Кошка ухмылялась, сдирая алюминиевыми когтями осколки заледеневшего пластилина с лица я-первой.
Я-шестая шла по рельсам, мучительно прямым, вперёд. Выжженная Холодом и войной ноябрьская степь серела иголочными шипами иссохших стеблей.
С подсвеченного изнутри грязно-серого неба должен был вот-вот посыпаться бесконечно-белый ядерный снег.
Последний снег.
Из далёкого леса, чернеющего на горизонте обглоданными зубцами, выползла неумолимая змея поезда, мутно сверкающая сквозь поднявшийся с земли туман жёлтыми кошачьими глазами фар.
Ранние зимние сумерки.
Скоро зима.
Скоро снег.
У я-шестой было ещё очень много времени, чтобы сделать шаг влево или шаг вправо – прочь с пути набирающего скорость поезда.
Но она продолжала упрямо и безразлично идти вперёд.
Потому что скоро – Зима.
Девятая наблюдала зиму по крадущимся паросткам изморози на стволе и ветвях хвойного Игддрасиля. Она понимала, знала, боялась того, что стала одной из ёлочных игрушек на ёлке.
Из всего расклада огонь не поглотил лишь карту висельника.
Я-девятая с криком бежала по ветвям, израненные иголками ноги отбивали пульс поезда на рельсах, танец жилки под глазом, движение ресниц, невыносимую кошачесть…
Она бежала вверх, падая вниз.
Пластилиновые мышцы сжимались и разжимались.
Пластинка выгнулась, постигая позвоночником предел своей прочности.
Резко вдохнув дым, я-десятое ворвалось в ночь и родилось.
Идеально-чёрный белок душил белоснежную радужку, пронизанную мутно-серебристой нитью накала, туго натянутой от одного края этой белой бездны до другого. Нить, как вертикальный кошачий зрачок, подёргивалась и изгибалась.
Как пластинка.
Доходящая до предела своей прочности.
Я-десятая металась в непроглядном дыму, разъедающем стеклянные глаза, пронизанные нитью накала.
Я-десятое потерянно блуждало в пустоте ничто, видя только сизо-пепельную безграничность этого задымленного плена.
Она протягивала руки, ловила пальцами дым – но он таял. Он ускользал.
Под ногами хрустел невидимый сухой снег.
Седьмая Я распластала крылья по ветвям терновника, испуганно поглядывая вниз на я-четвёртую, которая жалобно мяучила внизу, грозя поглотить её.
Слишком…рано.
Ещё не закончилась агония.
Горлом я-седьмой журчала кровь. Она была огненно-красной и горчила… Ей хотелось заплакать и разбить стекло. Она была музейным экспонатом, заспиртованным в страхе и вере.
Верила…
в то…
что перьями…
Михаил осклабился и разрубил ветвь, отчего я-девятая тихо ойкнула и рухнула вниз грудной клетки, цепляясь когтями за рёбра.
Внизу клубился дым.
Царапины от ногтей были похожи на единички.
Параллели.
Я-11-ая была отпечатана на внутренней стороне лба. Давила в висках и скручивала сосуды.
Я-11-ой тоже было две. Как-то одинаково мучимые криком пустоты, бьющейся в висках ядовитой чёрной кровью, горчащей, как растопленный на холодном огне прошлогодний лёд, провалявшийся под хвойным Игддрасилем весну, тошнотворно-сухое лето и скоропостижно завершившуюся осень.
На лёд налипла терпко пахнущая хвоя.
Кошка обморозила лапы, и, досадливо мяукнув, втянулась в глаза я-11-ой, пробегая колким током по тонкому нерву, натянутому от виска до виска.
Поезд струился по венам, устремляя свою алюминиевую иглу к пронзённому шипом сердцу.
Коронарный сосуд подёрнулся коркой льда.
Горлом пошёл кроваво-алый дым.
Я-11-я раздвоилась, пьянея от этой боли.
Я-первая потянулась к одиннадцатой тёплой волной оплавленного пластилина. На седьмой минуте пластинка лопнула с жалобным звуком, похожим на треск рёбер седьмой меня.
Свет мигнул и поезд разлетелся стаей ворон в гулком тоннеле ночи.
Дым резал глаза.
Кошка полосовала миокард в абрисе жёлтого фонарного света.
Я-девятая мирно покачивалась на ниточке среди ёлочных игрушек.
Кровь толчками пробивалась к сердцу.
Степь свернулась в трубочку карты.
Я-вторая улыбнулась медовыми глазами…
Шестая я была шрамом.
А потом терновый шип вонзился в зрачок и…
…И наступила Зима.
Я была одна.
Сгоревшие иглы телебашен покрывал белый ядерный снег. Он валил с обожжённого неба. Я-12-я стояла внизу – ей уже не хотелось смотреть на небо.
Белый снег облепил бесконечную ночь, завывавшую охрипшим волчьим ветром в мёртвой степи.
Разрушенные дома огромными могильными камнями венчали её последнюю Зиму. Её последнюю Ночь.
Я-12-я протянула руку – и на ладонь упала снежинка.
Снег не таял, прикасаясь к её обуглившейся душе.
Тонкое, грязно-серое тело фонаря ёжилось на ветру.
Фонарь изгибал шею, чуть наклонив голову, всматривался в даль.
Он был смертельно болен темнотой и его слабый свет желтел и таял.
Фонарь стоял, гордо возвышаясь над обломками стен, и лишь невесомые снежинки, кружащие у его век, навевали уже смутные воспоминания о живых. О когда-то живших людях, чьи руки прикасались к нему.
О детях, которые пугливо жались к островку его сияния, возвращаясь ночами домой.
О следах, оставляемых чьими-то ногами на снегу.
Я-12-я обняла фонарь и всхлипнула.
Она была одна.
Нас было двенадцать.
Ветер кололся и жалил…
Я была…12…
Фонарь на миг вспыхнул весело и задорно и погас навсегда.
В пальцах ядерной зимы проснулась Я и распалась надвое.
[показать] [показать] [показать]вот такая вот мазня "unknown one and herself
Комментарии (3):
thebestnaoko
28-05-2005-16:02
удалить
not "maznya", что то такое Rydenовское или Caesarское
BlOODRAZOR
30-05-2005-08:57
удалить
разная
как и вся жизнь...........
как и вся жизнь...........
Комментарии (3):
вверх^
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник 12 с половиной Я | Абонент_не_доступен - ..::Книга п(А)лача судеб людских::.. |
Лента друзей Абонент_не_доступен
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»