Из всех трёх томов Анатолия Георгиевича Алексина я намеренно пропускал рассказ "Мой брат играет на кларнете". И именно потому, что часто слышал в детстве от мамы об этом рассказе. Не помню, может быть, и она меня спрашивалась о нём, не прочитал ли именно его.
Утром, когда делал зарядку, часто оказывалось, что телевизор включали и наступающий день меня встречал телепрограммой, знакомившей с миром, который, и я тогда знал это, своими сегментами войдёт в неприметный ход моих внутренних шестерёнок: и тиканье и щелчки в движении сакральных механизмов внутри будут всегда учащаться, замирать и резонировать в унисон услышанному, увиденному, воспринятому в прошедших моментах – не иначе – пережитых. Моментах, когда замирание сердца, сердца ребёнка, заставляло отвлекаться от упражнения и сила музыкальных ритмов отягощало тело и оно, чтобы не упасть, инстинктивно приседало; а справа через всегда свободный дверной проём воздух нещадно доносил упругий в своём содержании, твёрдый в выражении ритм - невыразимый словами, но одухотворённый божественным голосом. И ребенок, скрытый от родительских глаз, весь сжатый в комок смотрел вниз, как на ковре рассредоточиваются шерстяные ворсинки: будто маленькие метеоритные кратеры, рождающиеся от падений непонятно откуда взявшихся капель. И чем было объяснить, что язык доносимых слов был непонятен, и что смысл воспетых стихов будет познан лишь годы спустя, но через восприятие внутри откладывалось новым звеньем "сознано", "понято", "прочувствовано". А образ певицы, наблюдаемой на экране, окажется увековеченным в глубоком-глубоком коридоре детства, от которого ещё долго-долго идти, минуя комнаты премудростей, до фойе Здравого смыла. Хранимые там мотивы, как морские ежи на мелководье, царапают своими иглами и нельзя понять, - с чего? Зачем бежать опрометью к регулятору громкости радиоприёмника или ускорять шаг в торговом павильоне, попутно мешая мысли в голове, чтобы не слышать, не сознавать, как извне невидимые силы пробуждают шквалы отчаянья и мятежностей в душе. Но надо бежать, потому что нужно будет сдержаться на глазах толпы. А если ты не один, к боли иной становится новая: надеть маску выражающую благополучие и сохранять настрой непримечательного во всём диалога. В подобные моменты поразительно сознавать, что всех случайных и не случайных людей, тебя не связывает ни единая нить пронизывающая лоскуты Вселенной и самому хочется разбежаться, испариться мириадами частиц. Потому что все идеалы, и мировоззрения в истоме кровоточат; никто и ничто к ним не отзывчиво, а слова собеседника только больнее хлещут. И трудно признаться: и это - новая боль. И памятуя рассказ Алексина "Мой брат играет на кларнете", я сейчас понял, почему она мне о нём говорила. Я понял, почему она ещё раньше неспособная сдержать слёз диктовала вслух интонацию последней главы известной поэмы. Люди милые взору или сердцу вещи хранят на виду, ну, или почти на виду и, когда к ним прикасается собственная рука, наверняка пронзает тело трепетная или несколько иная дрожь, бьётся учащённей сердце. Как принято у многих все те – вещи материальные, хранящие запахи некогда ушедшего. Для меня же подобное невозможно и из материальных те навсегда остались запечатлены в кристаллах памяти, неспособных дать целостной картины, и приходится заглядывать в них под разными углами, пытаться поймать правильный угол, чтобы уловить новый обрывок некогда случившегося, прочувствованного. Сейчас я видел её кристалл и заглянул в него. На это потребовалось много лет решимости. И я понимаю, что так же, как и мама, никогда не увижу человека, который когда-нибудь найдёт мой кристалл памяти и заглянет в него…