Я помню, как в осенние дни, приходившиеся на её апогей, по дороге домой или в школу я привычно разгребал ногами опавшие разноцветные листья клёнов на аллее, а в голове начинала вертеться, как заезженная пластинка, мелодия Бетховена «к Элизе»; и мне мнилось, что я в какой-то момент уловлю её образ – Элизы. Ах, порой факты лишь мешают, отрезвляя твои мысли, и, что сейчас известно, - Бетховен писал на самом деле не к Элизе, а Терезе - я забыл эту новость тот час, как она успела попасться мне на глаза. Ведь образ девушки так и сохранился в памяти неуловимым и очень далёким, - как сейчас набегающий снег на глаза, срывающийся с незримого полотна над головой, словно его и не существует... В те мгновенья я думал о том, что скоро с неба будут срываться иненки, я думал о замёрзших словах, которые шептала природа под шуршание листьев, а они, в свою очередь, кружась в вальсе под ногами, напоминали о неуловимой печали всегда готовой оказаться рядом. Всегда готовой; но досягаемость её обязательно определялась лишь глубиной познания её – как дымка вдали, если путнику не скроет силуэт, и не обманет, что у Элизы, взгляд скрыт за капюшоном красивого плаща, предвещавшего дожди, которые так хотелось сохранить, чтобы не терять, и успеть к ней; к неуловимому образу, к мечте, к Элизе: