«Не существует более глубокого одиночества, чем одиночество самурая,… разве что, может быть одиночество тигра в джунглях». Бушидо «Книга самураев».

Я не нахожу красоты. Я не вижу света впереди. Я улучаю возможность уцепиться за ниточки чужих снов и в этом вижу спасение, хотя душа молчит.

Ловлю паутину, нашедшую меня. Ритмы, словно крылатые нимфы, бьют в колокола маленькими молоточками – они звучат красиво. А в душе, внутри: - «Люди! Люди! Войте! Вы из камня!». ..
…стучит. Бьётся. …как оно стучит в груди. Волнуется… - время предательски меняется, - удивительно,.. как же оно бьётся. За всю жизнь оно сокращается более двух миллиардов раз. Сколько же сотен тысяч Гималайских оно покоряет вершин. Как же теперь далеко оно от солнечной системы. От меня. Каждый день – без передышки. Хочется догнать его, погладить, сказать: - «отдохни, не стоит торопиться, всё ещё впереди; куда ж ты так спешишь»? А в душе гулким эхом отдаётся, - «Люди! Люди! Войте! Вы из камня!».

1994 г. Март месяц. Или не март месяц. Я не помню дат. Я всё забываю. (Я напрочь забыл стереометрию, алгебру и начало анализа, любимого преподавателя физики) я даже не помню, когда в моей жизни начались повторения. Но это всё-таки был март месяц. Месяц, когда я, моя мать и мой отец возвращались домой... Нас вёз красный жигулёнок. Его водитель выпал из памяти совсем. Словно в действе сюжета не было такого персонажа, как водитель красного жигулёнка, везшёго нас домой. Причём, само определение дома для нас являлось абстракцией, пронумерованным сектором с буквенным значением адреса: г. Грозный, Октябрьский р-н, ул. Щорса, д 8ª. «Если по пришествии у дома не окажется крыши - её необходимо залатать. Если не окажется потолка – его необходимо… Если не окажется стен – «…»» - в голове вертелись мысли и как в одной старейшей компьютерной игре они собирали точки, и так до тех пор, пока их не стало много, и стало скучно от глупой картины, где одни многоточия. Удав остановился. И это описывало мою привычку не думать о страшном, ужасном, неудачливом до конца, основательно. Параллельно мысли были заняты природой. Тем как всё изменилось. Исследователи говорят, что исчезновение комара повлечёт собой исчезновение многих представителей, как пернатых, так и млекопитающих. Нарушит экосистему флоры. Я вспоминал об улитках, которые в жаркую пору выползали отовсюду и заполняли все пространства обогреваемые, нет, даже испепеляемые солнцем, и лишь за тем, чтобы высохнуть. С первыми улитками я занимался тем, что снимал их с освещаемого солнцем места и клал в тень. Но спустя дни их становилось так много, что природа вокруг обретала к цвету зелени серые и белые цвета. Деревья с гладкими стволами, столбы, трубы, травы с длинными стеблями становились серыми в белую крапинку. И этот цвет был цветом смерти таких маленьких и обманчиво неуклюжих существ. Мне – тогда ещё совсем маленькому мальчику – это казалось ужасным. Но спустя годы они исчезли, я не знаю почему. Может потому что я, задувая одуванчики, загадывал желание о том, чтобы они не высыхали, а может на то были другие причины, но вслед за улитками, исчезли многоножки, мокрицы – их всегда можно было найти под всем тем, что долго лежало и оставляло влажной землю всё лето. А в дождливые вёсны перестала заполонять газоны трава со странным названием «пастушья сумка». Улитки, мокрицы, многоножки, пастушья сумка. Всё в мире взаимосвязано. Нет звена, которое можно исключить без последствий. Я наблюдал природу, которую видел лишь раз, потому что всегда ухаживал за отцом. Был привязан к дому. Но, как и положено, я отгуливал на каникулах часы, которые должен ребёнок проводить на свежем воздухе. И катался на своём железном коне в погожий день; в непогоду на своих двух и в резиновых сапожках отсчитывал километры от дома, как можно дальше, но лишь с тем расчётом, чтобы мог вовремя вернуться назад, чтобы меня не искали, так как вечером меня ждала зарядка и обязательное обливание. Обливание в любое время года. Я его не любил, но оно и именно оно (с наставлением отца) спасло мне жизнь, моё здоровье. Папа, я тебя за это люблю. Но какой был в этом смысл. Я и так поздний ребёнок. Я появился с какой-то нестыковкой на этот свет, не все части меня успели соединиться с этим миром. Но дорога. Тогда была дорога. Я обожал дорогу. Я улучал всякий момент, если это удавалось, и ездил на «Тисе» в сторону спортивной площадки школы №25, где мне не довелось учиться, и которая для меня была заманчива, так как там (кажется) доучивалась моя сестра, и инфраструктура учебного комплекса была на высоте. Там даже был бассейн. Но я никогда не проходил вовнутрь учебного заведения. Хотя мог бы. О чём сейчас жалею. Мелочь, а жалею. Но - стадион. И беговая дорожка на стадионе имела окольцованную разметку. Я вглядывался в переднее колесо своего велосипеда и, пытаясь сосредоточиться на белой полосе, начинал движение по ней. Но мне никогда не удавалось вести колесо точно по линии, и тогда я шёл между двух, пытаясь связать сие действо с некой стартовой площадкой, а я за штурвалом летательного аппарата и мой взор держит лишь эту зримую область - колеса и взлётной полосы. Равномерный набор скорости, впереди не видишь ничего, только дорога внизу, которая не обманет, которая предупредит, что впереди поворот, и нужно рулить. Работает один рефлекс – ты и дорога, одно целое. И нет ничего, что могло бы нарушить работу механизма. Только держи скорость. Но через некоторое время в программу вкрадывалась ошибка: это может тянуться долго, и не долго в то же время – машина времени не возможна, и кораблю нужно заправиться, пилоту подкрепиться, да и, в конце-то концов, путь был однообразным, закольцованным. Мне становилось скучно, и я, поддерживая темп кручения педалей, сходил с него; как искусственный спутник, который обрёл нужную скорость, чтобы преодолеть силу гравитации космического тела, некогда бывшего хозяином, способного тебя поглотить. А впереди меня ждал астероидный пояс в виде снующих людей, деревьев, и ухабов на дороге. Я кренил свой корабль, выруливал как мог, но скорость снижать нельзя, ибо, снизив её, не удастся улететь от этого гиганта, который тянет тебя назад, он там, в середине кольца. Он тянет до сих пор. Не смотря на то, что до него путь далёк и, кажется, словно это не возможно – вернуться. Но если перестать крутить, ты начнёшь снижать скорость, начнёшь останавливаться и словно камень, брошенный далеко-далеко над пропастью, ринешься назад, туда – к уже невидимому источнику невообразимой силы. Силы, которая тебя – человека – никогда не отпустит. Д О Р О Г А. Аббревиатура. Шифр. В этом сочетании букв содержится код, являющийся ключом ко всему. Стоит его найти, и ты обретёшь мечты. Ты станешь властителем. Мир окажется на твоих ладонях. Как озеро, около которого ты стоишь сейчас: и видишь спутанное броуновское движение молекул воды, молекул солей, взвесь из растворенной пыли и частичек органической материи а так же и представителей живого. Но то лишь предполагаемое, и неразборчивое; оно тебе лишь известно, но никак не зримо в целом, и именно сейчас. В обратном же случае, тебе видны все звенья, все пути составляющих этот мир – озеро судеб. Но сейчас пред моими глазами дорога. Ухабистая, в рытвинах, кочках. Временами встречается бетонка. Временами она грунтовая утрамбованная военным транспортом и по ней приятно ехать, так как она гладка' от чего мыслям в голове приятней, и лучше наблюдается за окружающим миром в прямоугольном иллюминаторе машины. Но стоит найти на асфальт - убаюканные мысли тут же в тревоге начинают ёжиться и вспоминать действительность, в виде перебитой снарядами дороги, кое-где израненных, а иной раз лежащих плашмя, но стремящихся жить тополей. Как же им не повезло расти стройными рядами на границах неухоженных полей, и попадать под перекрёстный огонь сумасшедших людей, стремящихся во что бы то ни стало друг-друга уничтожить. Рос себе тополь, стремился кипарисом ввысь, чтобы обозревать мир, а у его подножия оказалась смерть с косой, ехидно-улыбчивая, и то и дело успевающая работать лезвием по прямоходящей поросли. Иной раз призраком она «улыбалась» по пути и мне; тут же исчезая, не успев возникнуть, оставляя за собой картины ужаса в виде искорёженного металла, разрушенных домов, испещрённых осколками и пулями труб коммуникаций, разбитых оросительных каналов, что по краям полей. В одном из таких мне доводилось однажды искупаться. Вода там настоящая речная; её поток силён и настолько хо'лоден, что пронизывает до костей и купаться можно лишь в очень жаркую погоду. Всё это навело бы грустные мысли, если б не казалось обыденным и очевидным. Но впереди меня ждало разочарование. Ситуация очевидного и ужасающего. Того, что хуже даже войны.

Дорога от селения Гойты, где мы временно скрывались от войны, уже заканчивалась, тут же начинаясь трассой с запахом цивилизации в виде ровного асфальта, по обочинам которую сплошной стеной сопровождала неухоженная стена лесополосы. И что удивительно: возникла дорожная разметка, которую я не наблюдал уже несколько лет в черте города не то, что за её пределами. Лишь в центре города вокруг президентского дворца, в котором восседал «бешенный пёс» работали дорожные службы. А тут не потёртая, забытая, словно «оставшаяся» во времени тогда, когда её подготовили в «сейчас». В настоящем, очень обрывочном. Временами казалось, что её война не тронула вообще. И не встреченная впереди, ни преследовавшая позади, так и не появившаяся машина создавали ощущение забвения, отринутости. Спустя мгновения я погрузился в себя. И мысли сами собой сглаживали картину увиденного. Как вдруг красный жигулёнок начал сбавлять скорость. И тут же в памяти прорезались кадры коротких роликов ещё советского телевидения, о детях, живо изображающих пешеходов, водителей, патрульных милиционеров. Все были в одеждах, соответствовавших амплуа каждого актёра. Всё как должно быть в жизни. Вот только удивительным было не то, что я вспомнил об этом, а то, что я, наконец, увидел. Машина практически остановилась, потому что мы подъехали к… к посту ГАИ. Не к блокпосту военных, нет. А к настоящему посту ГАИ, какие в советское время стояли на значимых в то время дорогах. Асфальт расширялся в таких местах и дорожная полоса образовывала дугу вокруг возвышавшейся над дорогой обелённой кабины с сидевшим там «диспетчером». Позади стояла обелённая будка, вдоль дороги шла система размеченных в зебру труб, стоявших так хитро, что мимо которых на высокой скорости проехать не удалось бы ни за что. Ни за что. «…» Я не помню, что именно в тот момент думал, раскрыл ли рот – как обычно у меня и происходит во время дежавю – от удивления. Но факт на лицо. Где-то завертелись шестерёнки, затянулась пружина вновь, маятник качнулся, и механизм дал отчётливый бой часов. Оно вернулось вновь, хлестая тебя по щекам, взяв за грудки и мотая туда сюда; а ты как марионетка, болтая головой, ногами, руками в воздухе, с глупым выражением лица принимаешь действительность таковой, какая она есть… Отсутствующий диспетчер, в зияющих из-за отсутствия стекла, в окнах кабины над дорогой, с прибитой к белой краске пороховой пылью. Отсутствие так и не встретившихся и не преследовавших машин. Один лишь ветер нехотя под светом солнца - таким блёклым из-за затянувшей весенней пелены всю небесную лазурь – обвевал действительность, проникая в пазухи и щели автомобиля, привнося запах пороха и реальности, которую ты уже переживаешь, как минимум, дважды. Дважды и как минимум ты её переживаешь вновь. Вновь, вновь, и ещё раз вновь. Убери «в» и ты получишь «новь». Но она снова. О, как же противно это ощущение. Замкнутая спираль, на которую как ни посмотри – везде круг, а смысл её в одном, что та дорожка, по которой катится колесо моего железного коня, вертится и сейчас как тогда, как тогда и сейчас. Головоломка? Воистину! Время для меня – это спираль в виде круга, который выворачивает себя на изнанку с единственной особенностью: по всей длине неравномерно.

В моменты воспоминаний я дрожу. Сердце бьётся и даёт волну в артерии и я дрожу всем телом. Внутри огонь, а я дрожу.

«Демон летящий», «Падение Демона» – я боюсь смотреть на эти картины. Я боюсь увидеть предзнаменование, а затем сам ужас падения. «…». Земля теряет атомы, составляющие её атмосферу. Но если она их потеряет разом… «…». Так пусть же он сидит, пусть в нём будет напряжён каждый мускул, пусть в его душе теснятся воспоминания о днях минувших; его лицо не выразит печали. Я тесню воспоминания в себе, и я молчу о них, потому что, если я заговорю, мир разрушится. А он рушится итак, с каждым атомом воспоминания.