Лето только начиналось, полуденная дымка в воздухе день ото дня становилась плотней, возможно, потому её оперение мне не показалось столь ярким. Но за ней что-то угадывалось. И желание увидеть её не в горизонте соседских крыш, а хотя бы немного ближе, охватило меня сполна. Гуляя, я стал часто оглядываться вокруг - искал её. В один из дней я её, наконец, заприметил на почтительном расстоянии, совершенно случайно - всего лишь миг она стояла на земле, и вспорхнула, тут же скрывшись за кроной знакомых мне слив. Что есть мочи я побежал к перекрёстку. Но её нигде не было. Однако показалось, что направление, в котором она скрылась, было тем же, что и в предыдущий раз. Что более странно, появилась будто специально: в самом центре пересекающихся дорог - так мне тогда показалось.
Времена года всегда менялись стремительно. Хотя, возможно, так виделось лишь мне. Обывателю было и невдомёк, насколько стал чист и прозрачен воздух, и какие именно перемены в розе ветров произошли: небо становилось уверенно синим, и в бесконечном караване облака над головой неслись, будучи уже не столь выраженными, рассеянными - меняя силуэт лишь на всём пути от одного горизонта к другому. Смену весны, лета, осени я видел задолго до того, что доносил прогноз. Но особенно я чувствовал приход осени - времени года, который в один из своих циклов прекратит мою роль наблюдателя по ту сторону жизненных троп. Так мне тогда казалось.
Лиана, Хворостов, Заболотнева возвращались домой со школьными ранцами и в школьных формах, порознь; а ведь до сентября оставался месяц и сколько-то недель... Странным было и то, что я засвидетельствовал возвращения каждого... и в такой роли - впервые. Мы были одного возраста. И это событие пробудило во мне желание найти, увидеть ту птицу вновь. Как мне тогда показалось.
День был летним лишь по календарю - воздух боле не был сухим, а стал прозрачен и свеж. Но я не знал предыдущего дня, как и за день до него - все вычёркивал из памяти из-за, протянувшегося через всё лето, перманентного чувства тревоги, да и ожидаемая перемена в погоде пробудила, затерявшееся во мне, чувство метафизической опасности: я заблудился во временном лимите, потому что я, наконец, увидел её: так близко, как не мог и мечтать. Яркие белые полосы, чередуясь с чёрными, охватывали её бока, её хвост, обрамляли края её хохолка. Оказываясь то на земле, то на ограде, ничего не высматривая, не выискивая, уже долгое время она как будто смотрела на меня шестилетнего, а я стоял как вкопанный в тени ореха, совершенно не заметив, как вечерние сумерки проникли в улицу, спрятав деревья вокруг, тротуар и, наверное, меня заодно, но только не её ярко жёлтую шею и эти полоски - она будто сама излучала цвет (или свет?), играла хохолком. Я был поражён, восхищён птицей, которая прилетела - будто - ко мне из ирреального далёкого далёка, исполнив моё желание, утопив в сладкой неге мою детскость, наивность, заставляющие биться лбом перед тем, что страшит, или зачем следует (быть может) наказание, заставляющие замирать и погружаться в омут сознания, за пелену которого не в состоянии пробиться ни один взрослый извне, и например, понять, почему ребёнок не возвратился с прогулки вовремя. Как мне тогда показалось. А почему мне тогда это показалось?
Потому что, сколько я ни читал (и перечитай вновь) Шекспира, я никогда не принимал близко к сердцу ни Офелию, ни Розенкранца, ни кого бы то ни было ещё. Но несколько часов назад я видел умирающую Офелию, настоящую - женщину в исполнении актёра всех ролей в произведении Гамлет Робера Лепажа и я умирал вместе с ней, несостоявшейся матерью, отринутую Гамлетом, затерявшуюся в лабиринте своего сознания. Но более поразительна была её смерть и никто не мог бы так изобразить как этот архитектор чувств, заставлявший меня умирать на "Трилогии Драконов", на "Липсинке". Он знает и помнит, какого это, быть тогда - в уже минувшем давно, очень давно - в омуте сознания, в которое неспособен пробиться ни один взрослый извне. Он, воспевающий испуганный оклик из глубин минувшего в каждом своём творении.
И я не знаю, чего более я бы хотел пережить: "Трилогию Драконов", "Липсинк" или оказаться шестилетним в том последнем дне лета, под орехом, застигнутым врасплох птицей.
Удод. Той птицей была удод. Я видел её несколько часов, пока не вздрогнул вместе с ней из-за донёсшегося до нас оклика. Но вспорхнуть и улететь от испуга смогла только она. Кто-то кричал моё имя. Это был испуганный голос моей матери.