Я ненавижу этот мир и ненавижу себя! Мне осточертела эта реальность и осточертела эта зима - мне надоели дежавю, мне надоело испытывать страх перед действительностью. Создаётся ощущение, что вся действительность не развивается спиралью, а наоборот, закручивается в неё. Сегодня смотрел, как однажды тогда, в детстве на артерии, что просвечивают через кожу на запястьях. Прочертил быстро затягивающуюся полоску ногтем. Ещё и ещё раз повторил движения, редко удаётся попасть в одно и то же место. Таких полосок получается много - быстро затягивающихся. Сколько движений по коже ногтем, столько и полосок; и не потому что невозможно провести по одной и той же полосе, а потому что задрожали руки, а вместе с ними и пальцы. Как я не люблю точку; я не люблю точку когда она одна. Она всегда завершает. Не люблю, если нечто хорошее с повествованием, где смысловое значение всех событий, всего в конце оборачивается фразой или действом, логическим значением которого является завершённость. Не люблю историю, потому что там всё обличается во фразы не имеющие никакого отношения к повествованию, там всё – выдаваемое за факт, свершившееся событие; оно случилось, и оно же и закончилось; чёрт возьми, был человек и больше его не было. На меня всегда так действует зима. Огонь внутри просит постоянно пить, и в конце концов, устаёт и переходит в иную фазу, когда он: ни тлеет, ни остывает, а просто спит, пробуждаясь лишь во сне. Ненавижу циферблат, я не люблю смотреть на циферблат. Я его не-на-ви-жу. Бежит секундная стрелка, повторяет все движения – «минутная, часовая какие же вы скучные». - Метроном. Вот что мне сейчас нужно, никуда не спешить, ни от чего не зависеть. А слышать, чувствовать метроном, согласно отбивающий в такт с моим мировоззрением ритм. Вчера, находясь в вагоне метро, я обратил внимание, вернее вспомнил о детях. Это странно объяснять, но ты словно заглядываешь сквозь всю ту реальность, что воспринимается разноцветной, и лишь как осязаемые материалы отражают белый свет с разной длиной волны и воспринимаемой соответственно таковой на сетчатке глаза, и, супротив этому здесь носитель – мысль, воспоминания. Я увидел детей, совершенно разных: радостных, грустящих, равнодушных, злых и хватило этому мгновения, пока фокус не перешёл от диапазона памяти к свету. И я увидел людей. И стал представлять, как сидевшая напротив бабушка, могла выглядеть в детстве; и тот в зрелом возрасте человек рядом с ней; а тот старик на скамье по другую сторону от дверей – каким он был; как сидела на нём белая рубашка, как развевался на ветру красный галстук пионерии и был ли он пионером; какой была в детстве держащаяся за поручень девушка; всех-всех, кто попал в поле моего зрения, я попробовал представить, как они могли бы выглядеть в детстве? А потом увидел в отражении стекла себя. И я ошибался в предположениях. Всякий раз, пытаясь изменить пути мысленных образов, ассоциируемых с виденным в «зеркале», я ошибался. – «Нет. Не так» - думалось, пытаясь вспомнить свои детские фотографии. И поймал себя на мысли: а будь она - возможность восстановить зрительно по памяти что-либо виденное мной, на каком-то информационном носителе, - я не смог бы этого сделать. Машина всегда выдавала бы противоположный результат. Вот как сейчас смотрю сквозь пустоту рядом с монитором и помню, но, поймав себя на мысли «отобразить», не получается, нет связующего материала. Чего-то не хватает. И тогда; продолжая смотреть на себя в блёклое зеркало, иногда становящееся прозрачным на остановках, и, уезжающим куда-то, но затем обязательно возвращающееся на место; я понял что тяжело проникнуться не только в чувства и мысли другого, но и самого себя. Я знаю, какой хочу слышать метроном. Как в музыкальное теме, написанной Паскалем Эстевом к фильму Патриса Леконта «Человек с поезда». Возвращающийся вспять, ритм вагоных колёс. Вообразите его себе. Мысленно записав реальный звук движения железного колеса по рельсам в реальном времени и без посторонних шумов, перемотайте воображаемую плёнку назад. Слегка замедлите скорость воспроизведения. И вы поймёте. «…» «А кто Вы? Кто ты, к кому я обращаюсь»?.. - я испугался от того что написал. По спине пробежали мурашки и кровь хлынула к лицу. «…» «Кто ты»?... – жуткое ощущение осознать, что твой собеседник безмолвный, зрительно отображающий информацию материал, который можешь понимать только ты до конца – «и до конца ли»? – и, возможно, кто-то ещё... - «…» - Перестал писать. Походил немного. В то время когда заваривал чай, крутилось в голове – «Жуткое ощущение осознать впервые, что ты разговариваешь с самим собой» – да-а чёрт возьми, жуткое. Но ко мне возвращается этот ритм, он вновь начинается издалека. Он начинается из тишины. Я знаю. Он и есть тишина. Потому, как бы ты не говорил «тишина», абсолютной она не бывает. Даже если нет звуков извне. Внутри тебя «…» стучит сердце. Как в глухой трубе свистит воздух в лёгких. Где-то скрипит какой-то сустав, он непременно скрипит, и это нормально. Попробуй услышать шелест волос. О Небо! Как же много звуков, моментов, таких прекрасных, но забываемых, становящихся обыденными. Обращаешь ли ты внимание, как шелестит твой волос?! А ведь они шелестят! Так же тихо, как одуванчик, который однажды вырос и в какой-то момент стал тонко-тонко голосить – «мы кто-то, мы кто-то» - но никто не слышал. Его, конечно, мог услышать кто-то соразмерный. Но услышал слон. Такой огромный. Он услышал зов и пришёл к нему. И слон, обнаружив чудо, воскликнул, обращаясь к жителям джунглей - «Вы слышите?! Там есть кто-то!» - но над ним посмеялись. Над ним стали смеяться. Но слон заставил всех замолчать. И лес затих. Затем слон попросил Мы кто-то голосить сильнее. И все услышали, что кто-то в одуванчике восклицал тонким голосом и в хоре: «Мы кто-то, Мы кто-то». Но жители джунглей были слепы к добру, взаимопомощи и всему что странно', хру'пко. Таков закон. Жестокий закон. И, конечно, кто-то вдруг засмеялся. И ужасная волна смеха как эпидемия быстро распространилась по всему лесу. Захотели вырвать одуванчик. И у них это почти получилось. Но слон спас одуванчик. Пока он нёс его в хоботе, джунгли сотрясал смех, жестокий смех. Но кошмар длился недолго. И лес скоро закончился. Слон оказался на залитой солнечным светом поляне. И посадил одуванчик в землю. И Мы кто-то стали его благодарить, заодно восстанавливая свой разрушенный город. Мой любимый мультфильм о живших в одуванчике Мы кто-то. Как же многое упускается. Как много ненужного превозносится над прекрасным. Но как же жестока природа. Я плачу. Я просто плачу. Спустя почти год, день назад, наконец-то я оказался Там. На танц-поле. «Плачь, плачь, танцуй, танцуй»: песня ознаменовала начало. Какие же стихи и песни у Евы Польны! Я отдавался во всю танцу. Я не могу удержаться и не дрыгать ногами, руками и не отдаваться ритму во всю. Но Боже ты мой! я и представить в страшном сне не мог, что этому будет помехой моё же собственное тело. ЧЁРТ ВОЗЬМИ! «…» …давно не плакал, на самом деле давно. - «Сколько недель прошло»? – не помнишь, чёртов плакса. Нет, на самом деле обидно до слёз. Я был счастлив всё то время пока танцевал. И когда действо подходило к концу, я присел за столик и … в ту же секунду пока садился, понял, что тогда стрельнуло не в позвоночнике, а просекло перед глазами всё, что было до и будет после; но только нет ясного осознания, нет «связующего материала» как говорил выше.
Однажды я посмотрел фильм «Реквием по мечте». Дарен Аронофский снял очередной хороший фильм, после своего первого «Пи». Не «эмтивишный» Психоделизм фильма меня, конечно, очаровал. Джаред Лето, игравший главную роль, вообще хороший актёр, многообещающий. Так же и Эллен Берстин хорошо сыграла. Но суть в другом. - «Не забывай, я пишу о дежавю». – Она (Эллен Берстин) брала у автора книги с одноимённым названием - по которой, собственно, снят фильм – интервью. Вся очарованная и восхищённая. И это интервью было вставлено в качестве дополнительного материала в DVD. И что на меня не похоже, я смотрел «доп» от начала и до конца. Потому что это не выглядело тупым рассказом о фильме, о том, как всем там было хорошо на съёмках, и, о том как всем было хорошо вместе, и, о том как вообще все хорошо провели время. Автор Хьюберт Селби-младший рассказывал о себе. О том как он чуть не умер, и о том, что представить не мог в будущем себя писателем. Но стал. В большей степени меня поражало не дежавю, во время просмотра фильмов на диске, а нечто общее, что роднило меня и писателя. Он сказал, что в нём есть какая-то злость, которая передалась от отца. Отец, конечно, меня предупреждал об этом, и о том, как он со своей злостью умел справляться. Ладно бы злость. Я её умею усмирять. Но. Да, конечно, в детстве я не рос. Бывал год, когда я вырастал от предыдущего значения лишь на несколько миллиметров. Но потом мне стало четырнадцать лет, возраст, когда можно начинать серьёзную гантельную гимнастику. И я висел, находясь дома, каждые пол часа на турнике с отягощениями на ногах по нескольку десятков минут, пока держали руки. Я стал делать сёрьёзнее чем раньше упражнения с отягощениями. И начал расти по сантиметру в месяц. Невиданный доселе для меня результат. Но однажды. Я взял в руки слишком большие веса и стал делать одно – как с течением времени выяснилось – бессмысленное в силовом значении упражнение. И опуская груз на место по всей видимости повредил позвоночный диск. Но мне повезло. Оно было последним из упражнений стоя на тот день. А отцу я никогда ничего не говорил ни о болячках, ни о том, что у меня, практически, каждый вечер болела голова (летом на улицах сжигали листья, а в детстве я был очень чувствительным к дыму, запахам дезодорантов), ни о том, что у меня начиналась температура – мама узнавала случайно, потрогав (опять-таки случайно) лоб – в общем ни о физических, ни о душевных, ни о каких болячках не говорил. А ещё более «повезло» потому что, если бы я не сказал, не знаю чем бы обернулось - но завтра была война. И пришлось уехать из города южнее, потому что городу был поставлен ультиматум, и попросили мирных жителей на время его покинуть. За год нахождения в бегах, болячка и не давала о себе напомнить. Молодой скелет более хрящевой, чем костный. Наверное поэтому всё прошло мимо. Но сейчас эта болячка всплыла. Ёлки палки. Спустя почти восемь лет я возобновил занятия гантельной гимнастикой и, надо сказать, помня о том случае не делал упражнений с тяжёлой штангой стоя. А тут, на простом танце, вернее отплясав добрые пять часов подряд получил такое.
Однажды я стоял на мосту. Почему-то мне такие мысли, как я заметил, приходили всегда зимой. Было снежно, ледяной ветер обдувал мост. А я смотрел вниз. «Москва» была вся во льду. И лишь в одном месте, где была сточная труба, около берега вода на удивление не замерзала. Было в тот вечер очень тяжело на душе. Очень тяжело. И я смотрел вниз. Представлял, как быстро может этот лёд стать ближе. Гораздо ближе. А что было бы потом не получалось представить. Это не входило в моё мировоззрение. Я не мог так далеко заглянуть. А ветер всё дул – я на него обижался. Сильно обижался. Только сейчас понимаю, что зря. Он был отрешённым. В нём читалась жёсткость. И огонь, спавший некоторое время назад, внутри уже просил пить. Ему хотелось чего-то, что напоминало бы о поляне с мириадами солнц, о стрекочущих в траве метеорах, о порхающих глазастыми крылами кометах. Ему хотелось пить красивое. И если бы не ветер. Он бы так и дремал. А река бы открылась не только в месте где стекали городские сточные воды.
У меня никогда не болели зубы, я никогда не ломал кость: что, собственно, наверное, было бы у каждого ребёнка, который не сидел дома, а носился сломя голову на улице. Нет, я понимаю – кость сломать. Но не позвоночный диск.
Москва для меня открывалась как-то особенно. Во время значимых событий так сказать. В ночь, когда я стал совершеннолетним, я испытал вкус любви. Начало тысячелетия я встретил на танц-поле. Это для меня было феерическим событием: не только слышать музыку, но и чувствовать её волну, и, отдаваясь ритму этой волны, пытаться в ней раствориться. БЫТЬ МОЛОДЫМ! И что же это получается? Если я не смогу танцевать… Не могу дальше заглянуть. Не сходится с моим мироощущением.
«Плачь, плачь, танцуй, танцуй
Беги от меня - я твои слезы.
Зови - не зови, целуй - не целуй
Беги от меня пока не поздно.

Кончились наши дни, знаешь,
Кончились наши сны, знаешь,
Посмотреть вправо надо, но мешает слеза…
Нервные мои пальцы гладишь, нежные мои губы любишь
Глубиной моря манят,

Губят мои глаза…

Я знаю одно, если у меня отнимутся ноги, если я стану инвалидом, я проведу по запястью уже не ногтем, а нечто более острым.
И всё ж.Так н е хочется уходить не сказав ком … вчьитоглаза«люблю»