ДВОР

Двор был, как я теперь это понимаю, небольшим. Посреди квадрат из цемента десять на десять примерно, слева, где кран, слегка замусоренная земля, утыканная желтым камнем-дикарем. В левом дальнем углу уборная, в правом дальнем углу спуски в разные жилые квартиры и чугунная лестница вверх в два флигеля: двухэтажный и трехэтажный. Окна подвальных квартир выходили на спуск Деволана и там оказывались окнами второго и третьего этажей.

При входе во двор слева был подвал с окнами ванного отделения бани № 1, сараями и входом в катакомбы. После подвала имелось крыльцо и дверь в трехэтажный флигель. Там были единственные во всем дворе самостоятельные квартиры. В том числе и наша, на третьем этаже. Справа имелись окна женской бани, к которым вечером сползались мужики-страдальцы. Еще была пожарная лестница, высотой метров двадцать и труба бани длинней лестницы метров на десять. Ваню топили мазутом. Из трубы валил и валил дым. Иногда он был черным и тогда на двор и улицу падали черные же лепестки сажи. Во двор выскакивали хозяйки и матерились вниз в качегарку, расположенную под окнами женского отделения.

Посреди двора, как раз там, где цементный квадрат, снег не лежал никогда. Под квадратом постоянно кипела вода в огромном котле бани. Еще один котел, раньше был над дворовой уборной. В мое время он не работал, назывался баком и там в хорошие времена была голубятня. Голубятни имелись и в других дворах: и у нас на Жуковского, и на Лизогуба, и на Кангуна. Как нам, малышне, казалось, разводить голубей - занятие крайне опасное. Любая кража голубей, обычно, заканчивалась дракой с поножовщиной, больницей, судом и тюрьмой. Так что племя любителей голубей все уменьшалось. В нашем дворе оно сошло на нет, когда мне было лет шесть или семь. Бак сам по себе оставался почти до нынешних дней, пока какой-то не то новый русский, не то новый украинец, не то и вовсе новый еврей, выкупив квартиру рядом с уборной, не обеспечил сортирами всех нуждающихся и не построил на месте уборной и бака себе дополнительную жилплощадь.

- Ему там не пахнет? - деликатно шушукались во дворе.

Кстати, первое время уборные в квартирах имелись только в нашем флигеле. Нашу семью так и называли: - Те, со своей уборной!.

Все остальное население ходило в уборную дворовую, что давало возможности нам делать разные пакости.

Утром к сортиру выстраивалась очередь с горшками и ведрами. Люди, слегка приплясывая, обменивались снами и новостями. Кто-то, стеная, пытался прорваться без очереди.

Впрочем, постепенно уборными начали обзаводиться жители и других флигелей. И сортир стал отрадой, в основном, для людей, «забегавших» туда после танцев в парке Шевченко или футбола.

В одном из самых первых моих рассказов я написал о том, как жестоко отомстил семье поляков-полотеров, ябедничавших на меня родителям, причем, постоянно. Поляки - муж с женой - жили в бетонном подвале прямо под нашим флигелем. Ложились спать они рано, и в одиннадцать, когда закончились танцы, уже крепко спали. Народ повалил из парка, не минуя и наш двор. Вход в сортир был заколочен доской, зато табличка «УБОРНАЯ» красовалась над спуском - шесть ступеней - в подвал. Люди и шли, дергали дверь, та была заперта, поэтому мочились прямо на стенку. Разбуженные шумом, обитатели подвала вышли узнать, в чем дело... Представляете, что они увидели?

Поляки хотели подать на меня в суд, но как-то их угомонили.

На улице были входы в баню, ванные кабинеты и парикмахерскую.

Парикмахерская по прозванию «двуликий анус» была плохим местом. Там меня стригли наголо. Стрижка наголо была высшей мерой наказания в нашей семье. К ней приговаривал только папа. Приговор всегда был окончательный. Приговор исполнял парикмахер Изя. Был еще один парикмахер, он недолго побыл частником с патентом, стриг за выгородкой. У его заведения даже было название - «Двуликий Янус». Название красовалось на фанерке с полухудожественно исполненными профилями небритого и лохматого и бритого и стриженого мужчины. Я писал об этом. Кто-то исправил букву «я» на «а». Разницу никто не заметил.

В баню ходили по субботам семьями. По малолетству, меня, было, мама взяла в женское отделение. Кстати, в первый раз. До этого меня купали дома в цинковом корыте. Мне было года три, но я был дворовым мальчишкой. Слов и терминов знал немало. Вот и принялся выкладывать маме свои замечания по поводу статей окружающих женщин. Скандал помню до сих пор.

В баню стал брать меня папа и, клянусь, для него это была каторга, почище моей стрижки наголо. Но волосы отрастали долго. А «сеанс» помывки был сорок пять минут.

Баня, пожалуй, была чуть ли не старейшей в Одессе. Там сохранились огромные мраморные полки и медные мощные краны. Пар, шум, знакомые лица соседей. С некоторыми у меня были счеты...

Шампуней, гелей, губок тогда не имелось. Было мыло, едкое и, простите, вонючее и старая папина майка вместо мочалки. Намылившись, люди просто обпивались водой из тазика. Кипяток в тазик неприятелям я не доливал никогда. Просто менял зазевавшемуся клиенту его тазик на тазик с ледяной водой. И никто не додумался посмотреть на номер на тазике и выявить диверсанта. Кстати, трудней всего было осуществить обратный обмен.

- Ой, дядя Топя, вы простудитесь! - врывался мой тонкий голосок в поток проклятий, - сполоснитесь из моего тазика!

Дядя Толя споласкивался и долго благодарил. Потом я вызывался принести ему водички...

Баня была слева от ворот. А справа была бодега. И там всегда шумела толпа. Я писал уже о бодеге. Впрочем, ее вскорости закрыли. Вместо бодеги открыли молочную...

Зато против бани появилась будка с газводой и пивом. Особо доверенным клиентам будочник дядя Боря наливал и самогон. А как не доверять людям из двора напротив? И куда, в таком случае, ходить в уборную?

В праздники во дворе накрывали общий стол. Хозяйки старались превзойти друг друга. Садились за стол все. Пили, ели, иногда, поев и выпив, дрались. Но это было, скорей, развлечение, нежели какая-то вражда всерьез. Выпили, подрались, помирились и обмыли это дело.

Языком общения был язык, который считался русским. Но еврейских, украинских, молдавских и армянских слов там было множество. Да и сам язык был специфическим. Вместо «да», говорили: «С почему нет?». Вместо «хорошо» - «гит». В детстве еврейская речь сопутствовала мне всегда и везде. Собственно, это было не так уж необычно, ибо тогда мир мой ограничивался, в основном, двором, а там больше трех четвертей «населения» говорило на идиш. И собственно евреи и представители других народов, русские, например. Причем их словарный запас не ограничивался выражением... Как бы его помягче перевести... Ага, нашел: - Поцелуй меня ниже талии. Нет, это был вполне вразумительный идиш, выученный в процессе долгого и, заметьте, мирного общения. Впрочем, собственно евреев во дворе было больше половины. Это, включая суржиков, которые тоже тогда считали себя евреями.

Дома у нас говорили только по-русски, но стоило бабушке вывести меня погулять во двор или на улицу, как она, с видимым облегчением, переходила на идиш, благо
собеседниц и собеседников хватало. Это были, в основном, такие же, как она, старики. Сапожник дядя Ицик, его жена Фаня, ее невестка, тоже Фаня, Сара Борисовна, Дора, дядя Арон... Ох, позабыл многих!

Надо сказать, что тогда люди, разговаривающие меж собой по-еврейски, не выглядели как-то необычно. Я бы ощутил это. Ведь начал же ощущать я позднее стену отчуждения, встававшую между дворовыми евреями и всеми остальными.

Не помню, когда это началось, вероятнее всего году в 1952-53, не позже. Ибо позже стало еще хуже. А для меня началось с того, что произошло небывалое - лучший друг Валька обозвал меня жидовской мордой. Мы были детьми. Довольно маленькими детьми, но то, что творилось во взрослом мире, утрированно и гипертрофированно переходило в наш, расслаивая и отделяя друг от друга. Чем бы это кончилось? Не знаю. Мы опять дружили, но не так, как раньше, мы опять играли, но не в те игры. И росли...

Еврейская речь перестала звучать во дворе, пожалуй, в пятидесятые. Одной из причин стало то, что начали умирать старики, а у молодых не было мужества и сил хранит свой язык. А может, это было и небезопасно?

Возможно, мне кажется, все-таки столько лет прошло, что еврейскую речь стал заменять мат. Взамен умерших евреев, вселялись «хулиганы», как говорили оставшиеся старики. Какая тут еврейская речь? И русской-то почти не осталось! Страшный и последний удар нанесла по еврейскому населению двора эмиграция. Началось все в семидесятые и не прекращалось до тех пор, пока из евреев во дворе остались только мама и я.

Мама умерла, а я давно уже во дворе не живу. Захожу изредка... Возле ворот, где раньше собирались старики, сидят местные синяки и делятся видами на шмурдяк. Вместо молочной, которая была тут, теперь опять распивочная. А на воротах нарисована свастика. Ее стирают, но она, периодически, появляется снова...

А. Бирштейн