«…Лучше других сильных духом мне запомнился майор в отставке Иван
Трофимович Попадья. Смешная фамилия. Он был высокий - настоящий русский
богатырь (его предки участвовали в битве при Калке), со множеством орденов
на кителе, с красным лицом и шеей, весь в беловатых бусинках шрамов и с
повязкой на левом глазу. У него была очень необычная судьба: начинал он
простым егерем в охотничьем хозяйстве, где охотились руководители партии и
правительства, и его обязанностью было гнать зверей - кабанов и медведей -
на стоящих за деревьями стрелков. Однажды случилось несчастье. Матерый
кабан-секач вырвался за флажки и клыком нанес смертельную рану стрелявшему
из-за березки члену правительства. Тот умер по пути в город, и на
заседании высших органов власти было принято решение запретить руководству
охоту на диких животных. Но, конечно, такая необходимость продолжала
возникать - и однажды Попадью вызвали в партком охотохозяйства, все
объяснили и сказали:
- Иван! Приказать не можем - да если б и могли, не стали бы, такое
дело. Но только нужно это. Подумай. Неволить не станем.
Крепко думал Попадья - всю ночь, а наутро пришел в партком, и сказал,
что согласен.
- Иного не ждал, - сказал секретарь.
Ивану Трофимовичу дали бронежилет, каску и кабанью шкуру, и началась
новая работа - такая, которую смело можно назвать ежедневным подвигом. В
первые дни ему было немного страшно, особенно за открытые ноги, но потом
он пообвыкся, да и члены правительства, знавшие, в чем дело, старались
целить в бок, где был бронежилет, под который Иван Трофимович для мягкости
подкладывал думку. Иногда, конечно, какой-нибудь дряхленький ветеран ЦК
промахивался, и Иван Трофимович надолго попадал на бюллетень - там он
прочел много книг, в том числе и свою любимую, воспоминания Покрышкина.
Какой это был опасный - под стать ратному - труд, ясно хотя бы из того,
что Ивану Трофимовичу каждую неделю меняли пробитый пулями партбилет,
который он носил во внутреннем кармане шкуры. В дни, когда он бывал ранен,
вахту несли другие егеря, в числе которых был и его сын Марат, но все же
опытнейшим работником считался Иван Трофимович, которому и доверяли самые
ответственные дела, иногда даже придерживая в запасных, если охотиться
приезжал какой-нибудь небольшой обком (Иван Трофимович каждый раз
оскорблялся, совсем как Покрышкин, которому не давали летать с собственным
полком). Ивана Трофимовича берегли. Они с сыном тем временем изучали
повадки и голоса диких обитателей леса - медведей, волков и кабанов, - и
повышали свое мастерство.
Было это уже давно, когда в столицу нашей Родины приезжал
американский политик Киссинджер. С ним велись важнейшие переговоры, и
очень многое зависело от того, сумеем ли мы подписать предварительный
договор о сокращении ядерных вооружений - особенно это важно было из-за
того, что у нас их никогда не было, а наши недруги не должны были об этом
узнать. Поэтому за Киссинджером ухаживали на самом высоком государственном
уровне, и задействованы были все службы - например, когда выяснили, что из
женщин ему нравятся полные низкие брюнетки, именно такие лебеди проплыли
сомкнутой четверкой по лебединому озеру Большого театра под его
поблескивающими в правительственной ложе роговыми очками.
На охоте проще было вести переговоры, и Киссинджера спросили, на кого
он любит охотиться. Наверно, желая сострить с каким-то тонким политическим
смыслом, он сказал, что предпочитает медведей, и был удивлен и напуган,
когда на следующее утро его действительно повезли на охоту. По дороге ему
сказали, что для него обложили двух топтыгиных.
Это были коммунисты Иван и Марат Попадья, отец и сын, лучшие
спецегеря хозяйства. Ивана Трофимовича гость положил метким выстрелом
сразу, как только они с Маратом, встав на задние лапы и рыча, вышли из
леса; его тушу подцепили крючьями за особые петли и подтащили к машине. А
в Марата американец никак не мог попасть, хотя бил почти в упор, а тот
нарочно шел медленно как мог, подставив американским пулям широкую свою
грудь. Вдруг произошло совсем непредвиденное - у заморского гостя отказало
ружье, и он, до того, как кто-нибудь успел понять, в чем дело, швырнул его
в снег и кинулся на Марата с ножом. Конечно, настоящий медведь быстро бы
справился с таким охотником, но Марат помнил, какая на нем
ответственность. Он поднял лапы и зарычал, надеясь отпугнуть американца -
но тот, пьяный ли, безрассудный ли, - подбежал и ударил Марата ножом в
живот; тонкое лезвие прошло между пластин бронежилета. Марат упал. Все это
произошло на глазах у его отца, лежащего в нескольких метрах; Марата
подтащили к нему, и Иван Трофимович понял, что сын еще жив - тот тихонько
постанывал. Кровь, которую он оставил на снегу, не была специальной
жидкостью из баллончика - она была настоящей.
- Держись, сынок! - прошептал Иван Трофимович, глотая слезы, -
держись!
Киссинджер был от себя в восторге. Он предложил сопровождающим его
официальным лицам распить бутылку прямо на "мишках", как он сказал, и там
же подписать договор. На Марата и Ивана Трофимовича положили снятую со
стены домика лесника доску почета, где были и их фотографии, и превратили
ее в импровизированный стол. Все, что Иван Трофимович видел в следующий
час - это мелькание множества ног; все, что слышал - это чужую пьяную речь
и быстрое лопотание переводчика; его почти раздавили танцевавшие на столе
американцы. Когда стемнело, и вся компания ушла, договор был подписан, а
Марат - мертв. Узкая струйка крови стекала из раскрытой его пасти на синий
вечерний снег, а на шкуре мерцала в лунном свете повешенная начальником
охоты золотая звезда героя. Всю ночь лежал отец напротив мертвого сына,
плача - и не стыдясь своих слез…»