... припоминал, спешно собирая всё это, её лживость, самонадеянность, пустоту, мушку, маскирующую прыщик, и особенно картавый выговор, появлявшийся, когда она без нужды переходила на французский, и неуязвимую слабость к титулованным стихам, и злобное, тупое выражение её глаз, смотревших на меня исподлобья, когда я в сотый раз допрашивал её, - с кем она провела вчерашний вечер... И как только всё это было собрано и взвешено, я с тоской замечал, что моя любовь, нагруженная этим хламом, ещё глуюже осела и завязла, - и что никаким битюгам с железными жилками её из трясины не вытянуть. И на другой вечер – пробиваясь сквозь матросский контроль на углах, требовавший документов, которые всё равно давали мне пропуск только до порога Катиной души, а дальше были бессильны, - я снова приходил глядеть на Катю, которая при первом же моём жалком слове превращалась в большую, твёрдую кукла, опускавшую выпуклые веки и отвечавшую на фарфоровом языке. И когда, наконецтво, - , в памятную ночь я потребовал у неё последнего, сверхправдивого ответа, Катя просто ничего не сказала, - осталась неподвижно лежать на кушетке, зеркальными глазами отражая огонь свечи, заменявшей в ту ночь электричество, - и я, дослушав тишину до конца, встал и вышел. Спустя три дня я послал ей со слугой записку, - писал, что покончу с собой, если ещё один раз её не увижу, и вот, помню, как восхитительным утром с розовым солнцем и скрипучим снегом мы встретились на Почтамптской, - я молча поцеловал ей руку, и с четверть часа, не прерывая ни единым...