В общем, человек считает, что ему все должны.
И знает, что его существование не может быть бессмысленным - и в этом знании он как бы топает ножкой, потому что это очень обидно, если это не так (вообще-то это не обидно, а по-настоящему, до клаустрофобической тошноты, жутко, но он все-таки именно топает – и, значит, ничего в этом не понимает, точнее запретил себе понимать).

И, конечно, он уверен, что впереди у него много времени, что он исправит все в будущих жизнях, или успеет попросить прощения в этой, или выйдя за пределы ее.

Да вот только он не успеет, не исправит, и мироздание ему ничего не должно.

Потому что это ложь и трусость.
И если в голове у тебя или в сложноорганизованной психике – есть доказательства иного, то это говорит всего лишь о том, что у тебя сложная психика, и трусливая умная голова, которая может придумать и не такое, чтоб не смотреть в темноту и не слушать пустой ветер.

Потому что пустой ветер очень страшно слушать.
И слишком много зла вокруг.
А в тебе – больше всего.

____________

И есть только один способ всё удержать.

Это все время помнить, что всё осыпается и времени, в сущности, нет.

Что если ты любишь человека (чтоб ты там под этим словом ни подразумевал), то прощайся с ним сейчас, или удерживай его сейчас, потому что сейчас он сядет в поезд, и больше ты его никогда не увидишь. Реально не увидишь.
Ни в той жизни, ни в этой.

Что если ты (напротив) не можешь с ним быть – то сам уезжай. Даже если он после этого заболеет или умрет. И будет плакать так тот нацистский солдат, от боли, ужаса и осознанья, что обмороженной руки больше-то нет.

Ну а если ты очнулся в каменном мешке, и понял, что сгниешь тут без воздуха и в позоре, и станешь потехой и дурачком, то решай: либо будешь жить так (и тут тоже будет жизнь – и муравей на стенке, и сны, и какое-то минутное избавленье), либо умирай, если дадут. А не дадут – понимай тогда, что – да, вот, теперь у меня такая жизнь. И другой не будет. Если я сам чего-то не сделаю.

Потому что природа (мироздание, если угодно) дала человеку одну лестницу, одно спасение.
Тоже – пустое как ветер.

(Не бога, не надежду, не бессмертие, потому что бессмертия тоже нет)

Она дает тебе ощущение.
Ощущение, что я это не совсем я, что есть что-то внутри у меня, что нельзя отнять, или сломать.
( В отличие от души, которую трудно сломать, но возможно, и уж тем более от психики, которая ломается как карандаш, на раз).

И дело тут в том, что истинная косточка человека (эта внутренняя область, которую и хочется оплакать, когда он уходит, или был уничтожен, а не всех этих кукол, с которыми он так и не поиграл и этих машинок, которыми не побибикал) – она как раз и есть та сущность, которая не способна на зло.

Потому что когда ты реально ощущаешь, что времени нет, то на зло (настоящее зло, а не наше представление о нем: типа бросил, не любил, ушел, предал командование, изменил присяге, оставил товарищей) нет места в тебе.
В ТЕБЕ ПРОСТО-НАПРОСТО НЕТ МЕСТА.

В прямом смысле там и на добро (в нашем понимании) времени и места, наверное, тоже нет.
Но это уже неважно.

Я вообще-то думаю, что там есть место только на любовь.
Точнее это белое пятно внутри, эта кость, косточка, «область неразменного владенья» и есть любовь.

Но это тоже не имеет отношения к тому, что мы этим словом называем.
И это всё еще нужно проверить.

И еще я подозреваю, что именно из этого места может вырасти что-то, что мы называем измененьем в судьбе.
Даже самой страшной.

А может и не вырасти.

Но ценность человеческой жизни, единственный, поруганной, брошенной на произвол, не становится от этого меньше.
Даже наоборот – она еще больше набухает этой ценностью.

И тебе от нее не отмахнуться ни тем, что где-то ей, уничтоженной, кем-то за пределами жизни воздастся, или что она еще раз придет сюда, чтоб все завершить или продолжить.

Она не придет.
И не воздастся.

И по этой причине никто не снимет с тебя ответственность.

И тебе придется с этим жить, и об этом думать, и что-то социально или идеологически менять.

Или не менять.
Потому что свободный выбор никто еще не отменял.

(с) Дмитрий Воденников