Когда тебе 15, 16, 17, то это очень весело и заманчиво -- играть в смерть и самоубийство. Весело, потому что ты еще никого по-настоящему не любишь и не веришь в то, что в самом деле можешь умереть.
Когда тебе двадцать, тебе все еще хочется иногда умереть. Но очень страшно. Потому что уже и любишь, и веришь, и смеешь надеяться, что ты здесь не напрасно. И подозреваешь, что уже не имеешь права (не морального и этического, а кого-то другого совсем) прервать все это вот так вот стремительно и глупо.
Когда тебе за двадцать, то ты не хочешь смерти. Но и жизни не всегда хочешь. Хотя ты уже не боишься ни жизни, ни смерти. Боишься только бессознательной жизни и беспомощной не смерти даже, а беспомощного умирания. Но это совсем не то, что было раньше.