ПЦ: Как вы считаете, человек с возрастом становится лучше или хуже? И вы сами?
ДВ: Проблема в том, что они не становятся ни лучше, ни хуже. Это самая большая проблема, которая есть. Если бы они становились хотя бы хуже, это был бы хоть какой-то прогресс или регресс, они остаются такими же непрожеванными детьми, которыми они были. Даже не детьми, а подростками. Я вчера был в гостях и там разговаривал с совершенно замечательной женщиной, которая продолжала в свои пятьдесят лет говорить о том, что женщина живет эмоциями, а мужчина живет ratio. Слушать это в пятьдесят лет мне было уже невыносимо. Женщина и мужчина действительно живут немного разным, но говорить об этом в пятьдесят лет? Они не меняются, не становятся лучше или хуже, просто у них начинаются какие-то процессы, связанные со старением, и это больше обнажается, но они такие же — и это самое ужасное. Лучше бы они стали злодеями. Это было бы хоть что-то. Вот неожиданно у него что-то сдвинулось и он стал обуянный бесом. Хотя если это те же самые бесы, что были ранее, но они были скрыты, согласитесь, это тоже малоинтересно.
Это я говорю про общий вариант и как я могу наблюдать и это то, в чем была опасность для меня, я тоже ведь обыкновенный человек в каких-то вещах. Мы все обыкновенные люди, пока мы не поймем, что мы должны открыть какую-то дверь. Я думаю, что я становлюсь лучше и лучше.

ПЦ: А в чем это выражается?
ДВ: В том, что я только в 39 лет — а это очень поздно, кстати — я вдруг понял, что надо жить осознанно. Осознанно — это не просветленно, мне до этого падать и падать. Я вдруг понял, что такое отвечать внутренне за свои поступки. Вдруг понять, что все, что тебе давалось в твоей жизни, оно было не случайно, было для того, чтобы ты развязал какие-то узлы. И если тебе второй раз — а мне так именно и давали — второй, третий, четвертый, пятый ты попадал в ситуацию насилия (я не имею в виду физического, я в него никогда не попадал, это не моя проблема), а психологического, когда вдруг тебя так любили, что ты начинал от этого задыхаться: тебя так любят, что ты просто не можешь с этими людьми находиться рядом. И виноваты не эти люди. И мне хотелось сказать им: «Да я не звал вас». Того, что я звал, мне так и не дали.
И вдруг я понял, почему не приходило то, что я хотел. Я с этим просто не мог бы обращаться. Это не их была проблема, проблема была во мне. Я так все это делал. И когда тебе второй раз, третий приходит одно и то же под разным полом, под разными именами, под разными возрастами, под разными характерами, но одно и то же, это значит, ты не развязал эту нитку, этот узел. А если ты не развязал этот узел, ты живешь не осознанно. И я вдруг стал понимать это. Я понял какие-то другие вещи в себе, очень важные. И я какие-то вещи стал пытаться развязывать. И я стал счастлив.
В моей жизни принципиально ничего не изменилось. Ничего лучше не стало объективно. Изменилось только внутри. Я вдруг понял, что я не буду жить чужую жизнь. Не в смысле, что мне ее навязали, а в смысле что я живу чужую жизнь: какие-то свои представления о том и о сём, какие-то мифы, с которыми я живу, какое-то свое прошлое. Я не верю в прошлые жизни, привнесенные литературой или самим собой, своей непрожеванностью. Я живу свою прежнюю непрожеванную жизнь, у меня еще впереди очень много лет. На это.
У меня были разные эмоции по поводу сорока лет, и один раз я подумал, какая интересная штука, учитывая, что человек живет до семидесяти-восьмидесяти, получается, что ты заново рождаешься. Ты проживешь, с одной стороны, стремительный, с другой — ужасно долгий период. До сорока лет мы жили очень долгое время: детство, подростковое становление, юношество, а теперь будет то же самое, но не в смысле, что мы будем сжиматься, нет, ты словно заново родился, но это не обратный отсчет, а просто второй отсчет. И здесь уже многое зависит. Ведь если представить, что еще прожить сорок лет — это же с ума можно сойти! Это же просто какое-то бессмертие! Это только представить на секунду! Что происходило до моих сорока лет, учитывая, что я не был ни путешественником, ни путался в приключения, но внутреннее приключение, внутреннее путешествие — оно было огромным — и поэтому жалеть о чем-либо просто бессмысленно. Сожалеть о том, что тебе не пятнадцать лет, вообще смешно, меня не интересует поворот туда. Так к чему вы вели?
ПЦ: А вы себя двадцатилетним помните?
ДВ: Помню.
ПЦ: Что вы сорокалетний посоветовали бы себе двадцатилетнему не делать из сделанного или сделать из несделанного?
ДВ: Это бессмысленное, конечно, занятие, и дело тут не в том, что нет обратного хода, а просто в том, что для чего-то это было. Но я мог бы что-то посоветовать. Я советую это своим молодым друзьям. Как ни странно, звучит очень непристойно: занимайтесь блядством. Во мне всегда было блядство. Я имею в виду небесное блядство, я не имею в виду спать налево-направо. Не бойтесь себя дарить. Не бойтесь дарить себя тому, кому хотите. Если хотите женщине — дарите себя женщине, мужчине — мужчине. Дарите себя ста пятидесяти женщинам и мужчинам — в зависимости от того, что вы хотите. Я, может быть, этого и хотел, но что-то было во мне, что не давало этого делать, потому что я был под каким-то своим внутренним колпаком, и то ли я пугал людей, то ли они меня хотели, но не могли пробиться. Условно говоря, я свою юность прожил только так, как я мог прожить. Я бы не хотел этого себе двадцатилетнему, потому что мне нечего жалеть и желать себе двадцатилетнему, но вот другому двадцатилетнему я пожелал бы это.
Я пожелал бы не бояться чему-то открываться, не относиться к себе как к золотому фонду, не считать, что твое тело — оно золотое. Точнее, считать — правильно, но если оно золотое — отдавай его. Потому что золото надо отдавать. В противном случае оно бессмысленно. И вот себе я посоветовал бы не думать, что я золотой. Не делать презрительных лиц, не быть таким высокомерным, не думать, что за мной кто-то должен бежать. Я видел, как люди ловили мои взгляды, и мне хотелось с ними быть… Я бы посоветовал не вести какую-то игру, а быть открытым, и тогда, возможно, у меня бы больше было в этой жизни любви. А у меня ее не было, потому что я считал, что я должен исполнять какой-то ритуал: приглашать на закат, стоять там каким-то отстраненным, а во мне не было этой отстраненности. Во мне нет этой отстраненности вообще — и я таким и был.
Это можно перевести на других. «А если я сразу отвечу на его поцелуй, я буду…» — да не будешь ты никакой, ты будешь ровно такой, какой ты будешь. Если ты дешёвка, ты и будешь дешёвкой, подаришь ты ему поцелуй через год или через пять минут. Или, допустим, когда вы смотрели на женщину, которая вам нравилась, но вы думали, что вы не можете к ней подойти, потому что она такая недоступная. А если ваши желания были по-настоящему чистыми — при всей сексуальности, желании смять, повалить, не важно, может быть, вы к какой-то своей женщине не подошли. У вас было бы всего три ночи или, может быть, у вас вообще не было бы ночей, вы просто гуляли бы вместе. Но вы не потеряли бы этого, если бы вы не играли какую-то свою роль. А вы играли роль простого парнишки, который недостоин, — ведь исполнять роль можно не только принцессы или принца, можно играть роль и заморыша, свинопаса. Не бойтесь блядства, блядство — это заблудшесть, не бойтесь заблуждаться и искать любви, вот что я имел в виду.

(с) http://www.vodennikov.ru/press/interview_pavel_tsapjuk.htm