Когда врачи сказали, что надежда больше нет, я уже все знала. Надежды и не было, по крайней мере, последние месяцы. Все началось еще тогда, когда мы с подругой остались дома на три дня. Три счастливых, бесшабашных ночи. Тебя тогда выписали из больницы. Слабую, изможденную, но живую. А в небесном реестре было написано: «Быть». Мы тогда собрали вещи и отправились на дачу, чтобы не мешать тебе быть. А ты, еле передвигаясь, варила себе суп, потому что врачи сказали, что надо полноценно питаться. Вот ты и питалась. Полноценно. А когда подруга уехала, я вернулась. Ты сказала только: «На моей могиле ты вспомнишь». Так и случилось.
Километры книг, вновь посаженные цветы, свитера. Ночи. Дикие боли в суставах и там, где, говорят, душа. А у меня институт, пьянки, тусовки, мальчики. И холодный борщ, который в три часа ночи уже можно не греть. Сгодится и так.
Я никогда не понимала, почему ты стоишь у окна, когда кого-нибудь из нас нет дома. Зачем накручивать себя. Зачем ждать. Промедление смерти подобно? Нет, смерти подобно ожидание. Медленно подтачивающий все внутренности червь.
Все готовились к юбилею. Шутка ли, семьдесят лет. Надо отметить по полной программе. Устроить достойное торжество.
Май. Сапфировое небо. Больница. Воспаление легких и тонны лекарств. Тяжелых антибиотиков внутривенно. А червю только того и надо. Корм. Жрать. Спустя два месяца, тебя не узнать. Желтое, водянистое тело. Катетер на боку, сцеживающая трубочка. Водянка. Расплывшиеся черты лица все еще не утратили былого величия. Ты – королева на тонне из белоснежных подушек. И как всякая королева ты не выносишь света. Солнце – уже не твой союзник. Оно – твой враг. Каждый восход отнимает силы.
Я, помню, купила копченую рыбу. Ты же любишь ее больше всего на свете. Обрадованная, как ребенок при виде новой игрушки, ты ешь. Кусочек. Королевы много не едят. Я где-то читала об одном господине, который, зная, что ему остаются считанные часы, что пить ему нельзя, приказал жене купить водки и закуски, надеть на себя лучший костюм и устроить праздничный ужин. Утром он умер. На его лице была счастливая улыбка. Вернемся к рыбе. При раке желчного пузыря нельзя есть ничего копченого, острого, соленого, твердого. Копченая мойва – табу. Копченая скумбрия – тоже табу. Что же, радость – тоже табу?
Ты полусидишь на троне из белоснежных подушек. Лежать тебе нельзя, катетер мешается. На животе приклеена половина взрослого памперса. Из тех, что предназначается для больных энурезом. И эта чудовищная прокладка напоминает мне о молодых, здоровых женщинах в период менструации. А я с остервенением оттираю бурые потеки на стенках унитаза. Они, наверное, тут уже с год.
Мы сидим на крае твоей кровати. Шторы отдернуты. Придется смириться, что Солнце сядет и завтра снова взойдет. Еще день. Высоцкий. У тебя полное собрание винила с его песнями. Мы плачем о том, кого больше нет. Впервые я плачу при тебе за последний год.
Накануне я рыдаю в ванной. Краны открыты, поток воды заглушает звук моего голоса. У вас в ванной такая акустика, что даже если стукнуть головой об кафель, ничего не слышно. Я проверила.
В ногах у тебя тепло, чуть пахнет лекарствами и кислотой вытекающей лимфы. Ты ласково треплешь мои волосы и говоришь: «Детка, все будет хорошо, детка. Жаль, что я не увижу внуков, но все будет хорошо, детка». Хриплый голос из динамиков. Подтеки соленой воды.
Мы идем в поликлинику. На тебе халатик. Это единственный раз, когда ты позволила себе выйти на улицу в халате, хотя, он больше похож на сарафан. Сонная медсестра вводит в вену иглу. Ты взираешь на все это с королевским спокойствием. Я покупаю в больничной аптеке очередной антицеллюлитный крем.
Утром тебя увозят на скорой. А я катаюсь на роликах на Поклонной горе. Уже в девять вечера приезжаю в Боткинскую. Сперва меня не пускают, но я нахожу тысячи причин, чтобы пройти к тебе. В руках - сумка с коньками и пакетик со сливами. Ты говоришь: «Все будет хорошо, детка. Я выздоровлю, и мы отпразднуем мой день рождения». Я знаю – этого не будет.
На следующий день – я у тебя. И через день – тоже. А в четверг ты меня уже не узнаешь, но я все равно надеваю на твои маленькие, желтые ножки свои носки из ангоры. Тебе же холодно. В воскресенье ты перестаешь быть. Последнее, что я вижу – ножки в моих носках, торчащие из-под застиранной больничной простыни. Тогда я беру все твои вещи и выкидываю в контейнер. Десяток ворон сидят вокруг и даже не думают улетать. Родственники.
Сегодня я прохожу мимо грядок, вижу невыросшие цветы, незасеянные клумбы – все, что ты так любила. Открываю шкаф и буквально впитываю в себя твои рубашки, кофточки и юбки, те что, спустя несколько лет, сгорят также. Я смотрю на твою кровать, а вижу каталку, маленький труп, накрытый желтоватой простынью и две маленькие ножки в полосатых носках из ангоры. Все будет хорошо, детка.