Был страшно длинный год, час пик, и серый город
машин густой поток процеживал сквозь горло,
в стекло наискосок сёк дождь, шуршали шины,
вцепившись в свой шесток, качались пассажиры.

И я качался в такт, дышал в чужой затылок,
упёршись в щит зонта, не чуял ног застылых,
но сквозь сплетенья рук, пересеченья взглядов
мне улыбнулся вдруг горбун, стоявший рядом.

И словно обожгла дрожащая улыбка,
и по карнизу лба пот заискрился липко,
в груди холодный ком, и, закусив удила,
по коже ветерком опасность заходила.

Какого чёрта? Мне? Неловко, непонятно.
Знаком? Как будто нет. И билась мысль невнятно.
Добряк? Хотел помочь? Да что - корысть какая?…
И кинулся я прочь, попутчиков толкая.

Я выскочил под дождь, в слепое многолюдье,
твердя, что это - ложь. И кто меня осудит?
Накинул капюшон и вздрогнул, - словно к другу,
горбун навстречу шёл, протягивая руку.

Опять? Нет, неспроста! Где умысел таится?
Святая ль простота, уловки ли лисицы?
И я, в кармане сжав измятые рублёвки,
всем телом задрожал и увернулся ловко.

А он, не обретя руки моей опоры,
Христом с высот креста, упал на мокрый город,
упал на злой асфальт, ударился всем телом,
зажмуривши глаза, заплакал неумело.

Все опасенья - вздор, сомненья стали пылью, -
там, на спине, не горб, а сложенные крылья.
И всё, и не вернуть, ведь вот как, неуклюже,
я ангела швырнул лицом в асфальт и лужи.

Был страшно длинный год, час пик, и город мокрый
сливал в потоки вод разжиженные стёкла.
И сквозь угарный смог, осмеян и изранен,
в густой людской поток ушёл мой добрый ангел.

Догнать? Остановить? Не знаю, не умею.
Связать бы эту нить, да осень, - поздно сеять.
И с холодом в груди, неловкий и дрожащий,
я прочь побрёл среди безудержно спешащих…

(В. Юринов)