День ангела

...узнавши истину, хочется умереть,
ибо некуда идти дальше
и желается остановиться,
но продолжаешь путь - и
снова отворачиваешься от нее...
- в поисках ее...

Эпилог
Святые замыслы Святого Провидения: я должен был отойти в мир иной, не выходя из утробы моей милой матушки. Сложный механизм, не подвластный ни явлениям природы, ни власти разумного. Спиралевидная мысль младенца порождает будущие взрывы далеких галактик, одинокая слеза старика не порождает ничего. Как случается? Зачем? Почему?.. Не знаю. Не знаю и то, как высшие инстанции смогли бы исполнить сию безобразную идею, но охотно верю, что должных средств, фантазии и божественного юмора им бы хватило. Однако...
Однако то ли в плешивой голове акушера-гинеколога на первое место водрузилась идея о богоборстве и резком несогласии с поступью целомудренной судьбы, то ли преподобный архангел позволил себе засмотреться на апрельский восторг московских улиц - не умею судить. Но я понял, что никакой перспективы мне не ожидается.
"К чему разрывать сплетенье благозвучных нот и мучиться изжогой?" - вопил я, сменяя ангельскую улыбку на человеческий крик; белые кудри превращались в черные волосенки. Я менял выходной костюм на рождественский, путаясь в узких апартаментах. Я прятал белые крылья в плаценту и снимал с шеи галстук-бабочку на мокрой резинке. О, святая Богородица! Я не успел снять рубашку и носки!..
И взыграли кости во чреве беременной; и отверзлись врата телесные; и услышали люди небывалый крик, вопль животный человека смертного. - Обыкновенный вопль.
...Виновный в злодеянии - тот неизвестный, или то неизвестное - пытался(лось) окупить вину свою. Я снова стал с белыми волосами. В течение жизни своей я подвергался разным напастям. Но выжил...

________________________________________________________
В тот день я проснулся и понял, что сегодня именно тот день, когда каждый получит то, что тайно желает. У каждого в жизни есть такие дни, где исполняется все сокровенное и подсознательное, только не многие знают о них, желая обыденное и пустое. Немногие знают те приметы, по которым это можно определить. Немногие знают, что желать.
Я знал, что мне желать, ибо желание это преследовало меня еще с рождения. Но и этот день, когда бы я ни умер, уже совершился...
Вот и еще один день прожит, подумал я. Проснулся, открыл глаза, - день уже прожит. Он неизбежен: торопишься ты, иль медлишь, желаешь его, иль нет, - он неизбежен и не предотвратим, неподкупен и целостен, незыблем и единичен. И все эти условности, деления и разметки - как булавочные царапины на могильной плите - никаких минут, никаких часов - единые мраморные надгробья на каждый день. Не обманывайся полуднем и сумерками, началом и концом, лишь любуйся и вдыхай, - ибо открыл глаза - и уже конец, ибо неизбежно, ибо вечно в одном.
Ибо раз вдохнувший обречен на жизнь.
Ибо, не прожив и мгновенья, не сможешь умереть.
И страшно от этого, ибо можешь сказать: в таком-то году мне будет столько-то, и я буду стар и сед.
И грустно от этого, ибо скажешь после: столько-то лет назад мне было столько-то, и я был млад и светел.
И спросишь себя: где мой вчерашний смех?
И спросишь себя: где мое завтрашнее молчание?
И спешащий жить, - не спешащий ли умереть?
И что цепляться за деления круга? - ибо солнце и так скажет, когда спать, когда есть, когда трудиться.
И взойдет - и спрячется вновь. И повторится все снова.
И я знаю точно, - так было всегда - за летом придет осень, и позолотятся листья, и задует ветер. Но за золотом придет гниль, - за золотом всегда приходит гниль, - и опадут листья, и покроют собой землю, и иней затвердит их, и снег завалит лето холодным слоем - и наступит зима. И долог будет этот холод, но потом сгинет и это. И сгинет и то, что после этого. И после... И после...
И снова отлетит от ветки осенний лист, и сгинет, и уйдет в землю.
И весной на том же самом месте появится еще лист. - Тот же ли это лист?
И проснешься ты на том же самом месте.
И настанет утро, - и сквозь черешню соловьи возольют свою новую песню. Но для тебя она будет вчерашней...
...Проснулся, открыл глаза, - день уже прожит...
...Но именно поэтому - люблю растягивать вечер до глубокой ночи. На ложе, во время успокоения, продлеваешь вечность, втискиваясь в еле заметную щель между завтра и сегодня узкими, пыльными плечами, и пытаешься выпрямиться, встать во весь рост, распрямиться и вдохнуть свежий ночной сквозняк, захлебнуться, подавиться им, - но прожить еще одно лишнее мгновение.
...Пробегать глазами страницы, упиваться музыкой, посвящать бытие свое одноглазому монстру, медленно исчезать в точке между потолком и двумя стенами - лишь бы пожить эти минутки, порастягивать временное пространство, потянуться: тогда как можно просто лечь, закрыть глаза - и оказаться в завтра, прожить на один день больше, и стать на один день ближе к...
...Да-да, закрыть глаза, отдавшись сердечным мечтам, - и открыть их уже не здесь, но там, и пройденное расстояние будет бесконечно далеким, но мгновенным; расстояние, навечно оставленное позади, как моргание - мгновение, отделяющее прошлое от настоящего, здесь от там, горизонт от ступни твоей.
...Одно окно - один свет. Будни, а не воскресные дни. Ибо в конце недели все происходит по-другому. Просыпаюсь, боясь открыть глаза, потому что не знаю, где я проснулся. Но размеренный ход часов говорит, что это моя комната или, по крайней мере, то измерение во вселенной, где меряют бесконечное время конечными секундами часового механизма. - Или конечное время бесконечными секундами.
6:22. - Начало умственной баталии. Каждое утро это накатывается, как морской туман, соленый и тяжелый, - и это душит, и вяжет, и слепит, и выводит из себя; из себя. Из далекой сердцевины заспанного, скомканного тела вырывается извечное сомнение: вставать или не вставать. И если вставать, - то зачем; и если не вставать, - то почему. А можно ли встать, не вставая? И можно ли так не встать, чтобы все думали, что ты встал, а на самом деле ты не встал? И если перевести все часы в моей комнате, то переведутся ли они еще где-нибудь, - ну, хотя бы еще в одном месте? Или сделать вид, что проспал, и действительно уснуть; но свою совесть, конечно, можно уговорить, обхитрить, обмануть, пойти на сделку, в конце концов, но совести других на такие жертвы явно не пойдут. И что там делать, в этом самом сером из всех серых миров? И что там видеть, в этом самом холодном из всех холодных дней?
К чему просыпаться в эту жизнь, где тьма темнее самой тьмы?..
...Но какая-то сволочь внутри дремлющего организма кричит: поднимите ему веки, и добавляет о свете, который светлее самого света, ноги рывком выпрыгивают из постельного рая, где всегда тепло, уютно, можно, чавкая и жмурясь, перевернуться на другой бок, проклиная дворника, отскребающего заледенелый асфальт или расчищающего от листьев дворы с шумом термоядерного взрыва под Семипалатинском и нудным постоянством ритмов африканских тамтамов, постучать ножками, и снова захлебнуться, забыться наисладчайшим сном из всех наисладчайших...
Музыка для полного пробуждения, легкое покачивание бедер, виляние рук и щек, - мозг еще борется, мается в поисках хоть малейшей причины не покидать теплое пристанище.
...Бреду в ванну...
...Спина всегда чешется: просыпаюсь ли я или отхожу ко сну. Чешется где-то внутри. Щекочет. И главное не то, что она чешется. Никому еще никогда не запрещалось чесаться, и здесь нет ничего сверхъестественного. - А главное то, что чешется она в недоступных местах. Недоступных ни для понимания, ни для любого из членов моих. Как зубная боль. Как попытки укусить свой локоть. Хотя я знавал таких акробатов бродячего цирка, которые свободно доставали гримированными губами локоть, и даже, забываясь во время разговора, тихонько покусывали его. Но другое дело спина. Я не встречал еще ни одного физически здорового, способного без особых усилий укусить себя за левую лопатку. Не говоря уже о правой. Какие бы кривыми руки или шея ни были.
...Привычным движением я почесался о дверь умелой повадкой плешивого кобеля. ...И эта спичечная коробка сортира, где причина, средство и конечная цель выстраиваются в наипростейшее уравнение, без дробей, интегралов и корней, с простотой дециметрового отрезка и очевидной точностью математических действий. Прямая архитектура бессловесно подчиняется анатомии и скорости физических действий, здесь нет ни фантазии, ни свободы - и от этого становится свободно и легко. Джазовый импровиз здесь нелеп и пошл - это кубизм 20-х с дыркой посередине, это греческая механика рычагов и противовесов. Но даже среди этих стройных, но непробиваемых физических законов пространства и тела появляются нелепые мысли о насущном: гадать можно и на дерьме, лишь бы унитаз был подходящий.
...Снова диалог с этим нахалом (но без умывания никак нельзя). Мне всегда казалось странным, что люди не замечают неполную схожесть между отражением в зеркале и действительной реальностью. Впрочем, свою физиономию они могут увидеть лишь в зеркале, и сравнивать увиденное, собственно, не с чем. Однако я никогда не доверял тому типу, что смотрит на меня из-за зеркальной глади и, считая себя умнее меня, всегда начинает спорить. Дьявол.
...Я часто смотрю в его глаза.
...Я часто думаю, смотря в его глаза.
...Смотря в его глаза, я часто думаю, что кроется за ними.
В этих бездарных, плоских и лишенных всякого творческого начала глазах все-таки живет что-то, что-то неземное, умеющее дышать и двигаться, созерцать и замечать, печалиться даже...
Почему дерзит, говорит не то, что думает, и если начинает выдавать свое нутро, то давит собеседника всей искренностью и тяжестью интимных переживаний.
Когда глаза умеют нагло врать, - так нагло, что это граничит с истиной. И, если играть, то с восторгом, и безгранично, сбивать миксером правду с выдумкой так, чтобы потом получалось нечто третье, с новыми качествами и свойствами, чтобы потом получалась новая жизнь.
И, если говорить начистоту, смотря друг другу в глаза, туда, в глубь веков, в глубь вселенной, в глаза Богу, и дальше, через них, - то тогда выворачивать все, и по несколько раз, чтоб выжать весь сок, всю воду, чтоб осталась одна суть, без грима и макияжа, чтоб осталась одна истина, одна жизнь.
И эти монологи, когда объективность надевает корону на лысый свой череп и строго замечает все: любой намек, любой самообман, любую попытку открыть глаза - лишь бы не увидеть свою внутренность с закрытыми.
И это пытка, когда знаешь, что эта объективность, высшая потусторонность, моя совесть... - когда этот дьявол знает все, любой поворот, дальнейший и прошлый,любой обман. И я догадываюсь, что он знает это. И он хорошо понимает мою догадку. И я вижу его глаза.
И это бесконечно.
Но бессмысленно.
Ибо, зная это или не зная, я бы поступал так же.
Так же смотрел бы и он.
Каждый думает, что он думает.
И каждый делает, что он делает.
Все было бы так же. Из века в век. Ибо это предписано. Ибо это свыше. Внешне. Космично. Микрокосмично. Внутренне. Человечно.
И эти искушения (каждому свои): тонкие и легкие, как первый осенний иней на сухих листьях. Когда простой вопрос: "Зачем?" -может задавить, растоптать, разнести в пыль, в стружку, унизить и уничтожить напрочь, не оставить ничего... потом возродить, наверное...
Пресловутое "зачем?", когда после него уже никуда не спешишь. Когда жизнь лишается направления, и временной вектор часовой стрелки начинает двигаться назад, и внутрь, и вперед, и крутится во всех плоскостях, превращаясь в шар, в огненную сферу, в солнце, подобное халколивану. И если в час ночи, на улице, загорается красный, и ты пьян, иль трезв, и музыка через ушные раковины наполняет твою голову, и холодный ночной воздух через распахнутый рот заливает живой влагой твое тело, и через руки входит в тебя мир, и через глаза всыпаются в тебя звездные осколки небесного божества, и ты стоишь и ждешь смены цветов, потому что спешка суетная не нужна ни к черту... Зачем? И вот-вот захлопнутся двери автобуса, метро, трамвая, и достаточно сделать два прыжка и запихнуться внутрь, - то все равно продолжаешь идти, как и шел, если даже опаздываешь; ибо придет еще один, а если и не придет - так и что? - можно и пешком добраться, - когда-нибудь да придешь. Не туда - так в другое место. И хочется как-то вдруг сделать хорошо. Тоже не знаешь, зачем, но чувствуешь, что хочется, нуждается, просится.
...Холодный плеск воды впитывается в кожу, через щеки идет внутрь, будит... ...И эта его фраза, что мерило вещей вовсе не человек. - Смерть.
И эти простые сочетания, игра слов, отклики смысла, когда забываешь это сразу же, как ненужные палиндромы, - забавляешься и выкидываешь, а если и оставляешь, то как фон, как приятную шутку, которая может пригодиться когда-либо: посмешить друга, заставить улыбнуться кого-то, позабавить. Но потом вдруг всплывает и бьет, выходит из тебя самого - и бьет, появляется с твоим собственным лицом - и бьет, и калечит... ...Собственное лицо. Да-да, лицо. Небрито. Небрит. К черту. Если хороший человек - небрит, то это не значит "плохой человек". Это значит "небритый хороший человек". И нечего тут удивляться. Однако удивляешься...
...- Знаешь, меня удивляет жизнь людей. Это что-то необъяснимое.
- А их - твоя.
- А их моя. И это хорошо. Это очень хорошо: меня удивляет их жизнь, а их - моя.
- Из-за чего же терзания твои, мил человек?
- Хватит юродствовать...
- Нет, серьезно. Все ходят в полном удивлении, считая друг друга дураками, улыбают свои лукавые губы навстречу тебе, ты - навстречу им. Мир да покой. Прелесть.
- Именно в этом и терзанья, скоморох. Их совсем не удивляет своя собственная...
...Я выдавливаю пасту. Оскал. Смотрю в его глаза. Чищу зубы...
...- А бывает любовь со второго взгляда?.. - И улыбается ртом, полным белой пены, стекающей по уголкам губ. И сам же отвечает, читая мои мысли:
- Любовь бывает с какого угодно взгляда, хоть с минус первого. А бывает и слепая, т. е. со взгляда с порядковым номером ноль.
И смеется снова. Злодей. Черт. Нет, иногда он бывает красив. Зло не может быть некрасивым - ему надо прельщать и влечь. За огнем и страданием никто не пойдет, мерзким и ужасным будут любоваться лишь ненормальные и художники. От того и этот маскарад, ложь, красивый грим. Но пойдет дождь - и смоет все краски-замазки, и я увижу истинное лицо.
Его.
Ее.
Свое.
А так - что? Ну, не смотришь в зеркало по несколько недель, вспоминая традиционное зашторивание зеркал на поминках, в страхе увидеть там отражающуюся душу покойника. Но глаз все равно ищет отражение: в стеклах вагона, в лужах, в очках собеседника...
И становится жарко и страшно от того, что он пролез и сюда, вышел из дома, спрятавшись во внутреннем кармане твоего пиджака, а не остался в домашнем зеркале.
И потеют руки, и колет тело, и хочется в холод...
В холод...
Что?
Нет холода?
Искать тень, тень!!!
Бывает ли тень от тени?
Что? Что ты сказал?
Говорят, ты искал того, чего нет, и нашел.
Что ты мелешь? Что ты мелешь?
Все так. Да-да-да. Ты против?
Но имею против тебя то, что оставил первую любовь твою.
Теософ. Апокалипсис 2:4?
Молчит. Улыбается. Как будто не я его, а он меня поймал. Хотя какая разница? Он так похож.
Ведь не творит, а лишь пародирует, умело и ловко, искажает неискажаемое, и лепит из вечного: "Тебе дам власть над всеми, и царства мира и славу их, если поклонишься мне".
Это еще к чему?
Что замыслил? Какие царства?
Горбатому могила, а не царства нужны?
Ты что позволяешь себе?
Назвался Богом, - полезай на крест.
Что?!
...Я выключаю воду и, не вытирая лица, выхожу.
Конечно, я притворялся, и он это знал. Эти нападения, этот всплеск, эта игра. Он все знает, я все знаю. Издевается и лечит. Заставляет двигаться, - все равно, куда, - лишь бы не стоять на месте.
... Я направился на кухню. Место, с которого начинается квартира. Им, впрочем, она всегда и заканчивается.
... Есть совсем не хотелось: по утрам никогда не хочется есть. Если клетки головного мозга хоть как-то заработали, зевая и жмуря глаза, хлопая дверьми и шаркая из одной запыленной комнаты в другую, шурша бюрократическими листами и вспоминая о домашнем очаге, то в просторах желудка кислота покоилась мертвенным штилем, испуская желтовато-зеленый пар, и наотрез отказывалась принимать пищу. Ни колыхания. Ни ветерка; там все еще спит и дремлет.
...Там, где пространство разделено черной линией, поверхностью, плоскостью: вверх от которой - бесконечно-темное небо, вниз от которой - бесконечно-темная глубина. Запах соли и водорослей застыл, замер, как будто исчез, как время при оставленном секундомере. И если где-то и мельтешили неизвестно для кого так разукрашенные пещерные рыбы без глаз, то это было слишком глубоко, сокрыто под тысячами тон холодной воды, превращено в плоскость, сжато до нуля, сдавлено. И лишь птицеобразные скаты, как призраки, таинственно медленно перемещаются по царству вечной кислоты...
... Хочется лишь кофе, горячего, ароматного, черного кофе, в маленькой пузатой чашке из белого фарфора. (Имеющий нос да вдохнет). Да-да, пусть это не португальский кофе, белый пар которого сводит с ума и заставляет пренебречь всеми пустяками. Аромат его завораживает: просто сидеть за столиком утром, смотреть через витрину и - просыпаться, медленно потягивая амбре, наслаждаясь каждым глотком, предвкушая новое ощущение теплой сладости вокруг языка. ...Допил, очнулся. И уже больше народа, и уже громче, и уже ярче, и уже - новый день, как продолжение того, первого, или как его оттиск, более точная копия, более яркая, более пестрая. Да, иногда пестрит, да, до кругов перед глазами. Закажешь еще одну. Просто чтоб потянуть время, посмотреть на первых посетителей, послушать разговоры. Затем встать. Расплатиться. Закутаться, подняв воротник. Не потому что холодно, а потому что утро. Так уютней. Так законченней. И выйти. И пойти жить дальше...
Нет, это был другой кофе. Но через него можно было вспомнить тот кофе, то молоко, тот сахарный песок в пакетиках, те кружечки из белого фарфора...
...Включил телевизор, - выключил звук: как будто не один, но не надо выходить из себя и трудиться слушать что-то, ежиться от чьих-то слов, кутаться от чьих-то глаз. Нет, можно оставаться здесь, внутри, ходить в трусах по теплой квартире, изредка содрогаясь от заснеженного подоконника, думать что-то, шептать, петь, ходить на автопилоте, заливая пакетик чая холодной водой из-под крана, задумчиво разглядывая необъятную утробу фирменного холодильника в поисках ножа...
...Размазанная еще вечером по стене муха наводила какую-то тоску, мысли о бренности и замкнутости, о круге и безысходности. Было неприятно, но глаз не чурался отвращения и внимательно разглядывай длинную серую полоску...
...Зачем причина? Не пойти без причины. Оригинально. Пусть бессмысленно, но это радует. И это позволяет еще держать на поверхности - и улыбаться, и шутить, и философствовать - то время как ноги уже давно затонули, окаменели и покрылись водорослями. Почему не пойти? Потому что просто не хочется. Вернее, потому что вместо этого можно найти что-то лучшее и полезнее. И я не знаю такого слова как надо. Моя совесть чиста. Я люблю... и поступаю, как знаю. Я знаю, что иду в монастырь...
... Где же еще умирать ангелам, как не в монастырях?..
... Комната. Одеваюсь.
Что такое костюм?
Это не пиджак, не брюки и не сорочка.
Это галстук.
Надень галстук на майку или водолазку - и ты уже в костюме.
Я закрыл платяной шкаф, разочаровавшись предоставленным ассортиментом, и сел на мягкий ковер. Если очень хорошо думать, то
что-нибудь обязательно придумаешь. Как если долго падать - обязательно упадешь. Однако падать долго не пришлось: я нацепил
старую водолазку и джинсы, и пошел в прихожую с мыслями, сложенными в рюкзаке, в голове и в сердце...
...Из зеркала снова пахнуло адом. Опять этот усталый взгляд - будь-то утренние, будь-то вечерние сумерки.
... Что такое и как пишется?
Как движется? Как пишется? Ото зла ли? От добра? Демон ли? А то и ангел, может? Серафим? Что такое серафим? - спросил писатель, - Может, целое созвездие. Может, и созвездие. - Хлопнула дверь, испустив сквозняк звездной пыли. А может, и пламень, горение, окруженное дымом курений. И в дыму том - то малое количество избранных из того большого количества званных. Может, их совсем мало: сто человек, двадцать, пятеро, двое...
...Запахнулись двери троллейбуса. Сжались. Прижались. Снова возношусь куда-то, чтобы не замечать, не чувствовать, не видеть. Куда-то в поднебесную высь. В высь...
...А, может, это возвышенность. Высота. Когда желтое небо и белый снег. И красное пятно на груди. И холодно спине. И горячо груди. - На груди. - В груди. И становится тесно, неуютно. Жмет тело и трещит по швам: мало тела - тело мало. Глаза не чувствуют его. И землю не чувствуют. Потому что ты умираешь. Зато они чувствуют небо, уходят туда, сквозь снег и безветрие. И сыплется сверху шуршащий свет, словно буква "с", лоснящийся и по-снежному тусклый. - Снежение. И тело уже убито, мертвое лежит на снегу. Но ухо еще слышит шепот старух в вязанных из красной шерсти шапках о пьянице, валяющемся посреди грязного двора, о ценах и панадоле. Оно еще слышит снежный хруст разгульной поступи дворняги с розовым носом, хлопанье свежего белья на верхнем этаже пятиэтажки... А взгляд уходит в небо. Как стая. Как табун. И некому закрыть глаза. Потому что убит изнутри. Потому что высота. Потому что серафим... двумя крылами закрыл лицо, ибо стыдно перед истиной, и недостоин взирать на нее, двумя - ноги, ибо стыдно перед красотой, и недостоин, чтобы она взирала на него, а еще два - для полета. И не хватает рук. И не хватает крыльев. И некому закрыть глаза...
...Открылись...
...Открылись двери. Опорожнился транспорт...
Нет, скорее всего, это все-таки созвездие. Просто созвездие. Скопище туманностей, сонм звезд. Скопище людей. Скопище движений. Как в метро...
...метро...
...где люди, как кроты или насекомые, прячутся здесь, исчезают там, обманывая время и пространство. Лица, тысячи ног, людские потоки. Люди уходят под землю, туда, где отсутствует время суток, где истинное солнце - чужое, инородное тело. Уходят под землю, пряча глаза.
Я чувствую ногами дрожь земли. ("Голос кровавый брата твоего вопиет ко Мне из земли"). Сюда перенесли храм, с монахами и нищими, библиотеку с тысячами книг и журналов. Это консерватория с изумительными скрипками, баянами и гитарами, голосами; это стадион, где и стар, и млад пытается успеть убежать, перегнать, занять первое место. - Занять место первым.

Вспомнился стишок из курса школьных лекций:
Ты сядешь на скамейку тихо, И скажешь жизни своей - нет. И Бог забудет твое имя. И станет тьмою этот свет.

...Снова прислоняюсь к двери с надписью "Не прислоняться". Через скользкий пробег глаз врезаются в память лица, грязный ботинок с хлюпающей подошвой, детский рюкзак с пингвином, жирафом и утконосом, пустая банка из-под пива (как воспоминание о вчерашнем дне, как предсказание сегодняшнего вечера), черно-белая реклама "Где купить дверные петли?", чья-то улыбка (скорее от безысходности, чем от глупости, от осознания своей смелости и свободы, а не от слабости и бессилия), и прочие мелочи.
Снова книга.
Снова напротив - он.
Перелистывая страницы - разглядывать.
Этот демон во мне очень любит наблюдать за людьми, исследовать и измерять: как они любят, как ругаются, как плачут на похоронах, как беседуют и как мыслят...
... Строго читать, изредка наблюдая...
...Или, возвращаясь ночью с каких-нибудь празднеств, разлиться на мягком кожаном сиденье в углу, в конце вагона, и перебирать в памяти хаотично разбросанные поступки, содеянные не для наживы и не для поиска смысла жизни.
Хаотично и непредсказуемо: как бильярдный шар с номером два, пущенный наугад, задевает первый, а тот ударяет по четвертому, который плавно движется к лузе и, не коснувшись ни края, проглатывается в круглую пучину, - и ты замираешь в прокуренном баре, но не от счастливой удачи, а от странного совпадения бильярдных чисел с сегодняшней датой. Просто люди совершают бессмысленные поступки, которые не влекут за собой ничего: ни горестей, ни переживаний, ни счастья. Лишь, может, взрыв пустого смеха, как лопанье пустого желчного пузыря, высушенного на солнце, подобного халколивану. Но и эта пустота бывает приятна для воспоминаний. Ибо было действо, пусть пустое, но движение какое-то, какой-то процесс, какая-то молодость...
...какое-то лето...
...Вечер. Как низко висят серые, тугие облака. Я как будто спрятался под кровать, и нос упирается в тугую плоть; меня как будто ищут, и я чего-то боюсь, от кого-то убегаю, - я спрятался под кровать. Я спрятался под небом. И время начинает уменьшаться, мир делится на тут и там: и тут становится спокойнее и уютнее, тише, серее - невиднее.
...И какой-то чернокнижник стоит в поле и мечет молнии; он нагнал тучи, он закрылся облаками, и творит свои темные дела... он хочет узнать имя...
...Нет, это само небо зашторилось от нас бесцветным полотном, обветшалым за тысячи лет, стертым и вечным. Оно спряталось от нас, ибо мы..., ибо оно...; и за этой ширмой творится что-то тихое, спокойное, уютное...
Великое...
...Как легко прощаться с небом, когда стоишь на земле...
...Как легко смотреть небу в глаза, когда лежишь в поле, - не отвести глаз, не убежать - не избежать...
...Как трудно...
...А под деревьями уже шуршит. И хотя желтые листья еще имеют плоть, но пройдет зима, - и от них останутся лишь прозрачные скелетики, издающие аромат весеннего чернозема. Но сейчас - это только красиво скрученная плоскость сухого покойника...
...И кузнечики-цикады что-то говорили, и везде моросило, - и все говорило этой моросью, этим шелестом...
...Вот все притихло, темные массы туч исчезли, - небо расцвело, прояснилось, - но лишь на мгновенье - и снова полил дождь, -но еще сильнее и серее...
...серее...
Все реже включают в аквариуме свет. Мокро и темно идти по утренним улицам. Тусклый воздух и сырая поверхность неба. Тина. Серое беспогодие заставляет уходить в самомир, утепляться в соображения, кутаться в темные чувства - и вот - мир, как тугой сплав осеннего серебра на поверхности водной глади, и вот - я, как седо-белый теплый туман пасмурного утра, звеню колокольцами и оставляю росу на прибрежных травах...
...Я вышел где-то. И пошел куда-то. - Уличная прохлада сразу схватила меня в свои объятья: стало светлее и легче. И это чувство раскрашивало пасмурную погоду во что-то свое, появлялись тени и отблески, какие-то движения и звуки, быстрые и резкие, и, несмотря на серый день, настроение все-таки улучшалось, как от черно-белой репродукции С. Ю. Жуковского "Парк обнажается".
Парк действительно обнажался, по-эротичному сыро и долго. Люди шлепали по земле ботинками разных стран и размеров, не замечая ничего...
...Я прислонился к дереву: спешить было некуда, и надо было решить в какую сторону направиться дальше. Твердый ствол дерева приятно подпирал спину, с веток иногда капана вода...
...Что такое деревья? - взбрело мне вдруг в голову.
- Что это за поросли такие?.. И с чем сравнивать эти наросты на лицевой поверхности земли? И для чего они нужны (кроме физики: азот-кислород, защита от оползней и проч.)? И если даже не дрова, и не ремесло - просто: стоит дерево, и просто: стоит перед ним человек. Или так: дерево, а под ним - человек. Для чего человеку это дерево, что он даже без дождя любит сидеть под ним? И какое отношение здесь?
- Таинственно и странно. - Люблю.
...Я решил идти от центра, туда, где виднелись золотые кресты, средь антенн пятиэтажек и верхушек деревьев...
...И это же не просто растения с деревянным стеблем-стволом, а, как минимум волосы земли, или красивое выражение ее мыслей. Как минимум! Да-да именно мысли земли, ее поэзия и пожелания...
...Я долго думал, пытая себя одним и тем же вопросом, как законченный мазохист. Сражался с собой мечом уст своих, искусно отражая удар за ударом. И я бы, наверное, потерялся в догадках, будь в моей голове хоть одна, хоть подобие ее; но голову терзали лишь открытия, там совершались, революции, там шла война, там эволюционировал мозг...
...Я шел по Москве, не боясь чесать, когда чесалось, и шутить, когда становилось грустно, спутывать провода троллейбусов и мысли прохожих, изменять трамвайные пути и дневные судьбы незнакомок. - Знакомок.
...Рядом остановилась машина. Из нее появилась некая мадмуазель и на фоне моей музыки эротично зашевелила губами, вопросительно строя глазки. Я снял наушники и переспросил. Она интересовалась, где находится ***ая улица. Я ткнул перстом указующим в левую сторону. Она улыбнулась улыбкой Джоконды, тайна которой заключается в том, что неизвестно, заключается в ней какая-нибудь тайна или нет, и сказала, что она там уже была. - Я показал в правую сторону. Она снова расплылась, поблагодарила и уехала.
- Это социальная болезнь, - заключил я, кризис общества, судороги старого поколения перед новым. (Почему они спрашивают у людей с наушниками? Исключаю слепоту, но не исключаю умственную отсталость как анатомическую возможность).
Вначале моей реакцией было удивление: мне по несколько раз задавали один и тот же вопрос, который я не слышал, и не слушал, а хотел лишь постичь причину этой несправедливости. Затем удивление сменилась бурным восторгом и счастьем сумасшедшего: "Это 90-й или нет, и если да, то куда он идет, и идет ли, не подскажете, молодой человек, пожалуйста?" - Это был совершенно лысый, без какой-либо растительности на голове человек. (Меня нисколько не удивила странная архитектура его головы, ибо я встречал и девушек с бакенбардами, которые им очень шли. Можно было влюбиться в девушку с бакенбардами, и потом ласково теребить ее за пушистые щеки. Но этот лысый напальчник напоминал что-то пошлое и безрассудное. Становилось чуть-чуть стыдно и неловко). Его вопрос вызвал у меня легкий смешок; приезжий тоже засмеялся, заикаясь от неожиданного поворота событий. 90-й уходит. Я заливаюсь новой порцией. Мужчина, в подражание мне, краснеет и утопает в истерических ахах и охах. Отмахиваясь и продолжая захлебываться, я сажусь на какой-то 200-й, и еду неизвестно куда. Потом пошла философия и диалог двух влюбленных у книжной палатки на ***ом бульваре: подходит женщина и что-то шевелит губами. Продавщица, логично заключаю я, вынимая музыку из ушей. "Венедикт Ерофеев", - говорю я голосом, полным уважения и почтительности. Брови женщины удаляются от глаз в заоблачную даль: "Какой такой Ерофеев?" Какая плохая продавщица, не знает, что продает. С чувством достоинства показываю на стойку и говорю: "Венедикт Ерофеев, русский писатель, примечательный человек XX века, убивший себя в одном из собственных же романов". - Женщина сделала виноватый вид, глаза потускнели, как перед расстрелом: "Я вас время спрашивала", - с нотой упрека сказала она. "А вот часов у меня нет", - заключаю я легким покачиванием головы. Сейчас все прошло: и удивление, и восторг, и влюбленные разговоры, - я просто говорю, что от меня требуют, я раб событий, раб этих любопытных особей, которые пытают меня слишком однозначными вопросами. ...От мыслей об обществе захотелось закутаться сильней, вспомнились старые, одинокие вылазки на крышу...

...Где можно взойти на гору помолиться наедине, где можно найти пустынное место, как не на крыше? - Один. И Он...
... Когда круг горизонта врезается короной из терновника в нагое чело - и уже не сдвинуться, не исчезнуть, не забыться, - точка зафиксирована... Где есть только: земля - человек, и небо -
... И смотрит небо на землю, и говорит с нею. И получается человек. Разговор. Две плоскости и отношенье - и больше ничего...
...Где нельзя ничего, кроме...
...Где можно...
...подергать небо за подол, и... ...ходить и сидеть, ползать и облокачиваться на стены, заглядывать в окна соседних домов и следить за унылостью прохожей жизни внизу, греметь ржавым железом, пачкаться известкой, слушать весенний ветер и нюхать верхний запах переулков, ощущать полетность высоты и чувствовать сумасшествие одиночества, прятаться от высотников-монтажников и сражаться в параболических антеннах, нагибаться под проводами и трогать теплые дымящиеся трубы, плакать душой и смеяться устами, вспоминать большое прошлое и гадать о неизвестном будущем, любить кого-то и ненавидеть никого, ходить по длинному ребру и прыгать на одной ноге, дребезжать пластами крыши и дышать патриаршими сквозняками... - просто стоять. Просто обдуваться ветром. Просто смотреть куда-то: я - голубь, я - Москва, я - один.
Хочется курить. Холодно. Перья по ветру. Вот такой я прокаженный. Вот такой я вездесущий.
Только здесь я - это я, только здесь я - чист и прозрачен, как хрусталь. И хрустальным звоном в голове: если ты Ангел Божий, скажи, чтоб камни сии сделались хлебами... (Я ангел, а не Санта-Клаус...)
А какие здесь облака, люди, какие облака. Они ведь щекочут тебя по лысине твоей мохнатой, и заставляют жить... Они заставляют полюбить... Одинокие мои облака...
...Я все искал по памяти некий монастырь, высматривал верхушки с крестами, и не заметил, как уже традиционно обошел вокруг древних стен, потом очутился внутри с быстрой строчкой на листе: "Не снесли, не стерли, отголоски прошлого, вечного, бывшее кладбище, где в советские времена был завод по изготовлению зонтиков"...
...Батюшки, какая здесь тишина...
И снова запрещается снимать. Мучаюсь в поисках причины. - Снимаю.
Маленький парк. Светлый, просторный. Ни души. Как в моей комнате...
...И фраза "ничто не имеет в жизни смысла, кроме того, которое ты этому даешь" - также теряет всяческий смысл.
И снова, в начале, поток разноцветных мыслей: и что лучше ходить голым, чем носить их одежды, и что любая философия -
лишь оправдание своих недостатков, и что жизнь - это отблеск-скрежет-свист колес- рельс на звенящем морозе, а смерть -
остывшая, пепельная... и проч., и проч. И иногда приходит в голову нечто, и думаешь: не получится выразить. Или даже вернее:
нельзя написать: или рано еще, или что? Но рано для кого: для меня или для них? И что прямо не скажешь, - испортишь, изувечишь,
а образами говорить - думать надо, трудиться. И приходиться притуплять остроту, разбавлять краски водой и вуалировать солнечный свет. Да. И, под конец, сбиваешься окончательно, и рука мысли выскальзывает из твоей руки, и что- то теряешь, и расслабляешься, и в знак прощания машешь последней логической
загадке, уходящей куда-то под откос: где то новое, ради которого я готов забыть старое? ...И вдруг - колокол. Ясно. Чисто. Громко.
Африканские ритмы. Вселенское христианство.
Такие переливы. Перезвоны. Переритмы.
Сидим слушаем... Улыбаемся...
А затем - раз - и стихло...
...как язык утробного зародыша. Слова цветов и превращений. Песня. Пускай немого. Но песня. Где тишина. Но не ночь. И даже не свет. А утренняя дымка. Где любой
звук порождает уничтожение настоящего. И этот полет, этот танец птиц над головой. (Балет: люди играют в птиц).
И неожиданно - новый срез жизни: поиск нового божества. Сегодняшнего.
Ежесекундного.
Ибо все такое разное: сегодня ты боишься этого, а завтра обнимаешь, полный любви и доверия. И ищешь, снова ищешь; но не здесь, а снова там, где-то. В недрах старого. В его чреве. В ее.
И хочется восстать - встать, напрячь силы -натянуть мышцы, сжать зубы - вдавить губы, и, вытянувшись во весь рост, заставить судьбу услышать себя - полоснуть небо по горлу, чтобы пошла кровь и было больно - и захлебнуться самому, и крикнуть, и оборваться.

"Ты, кто, человек, что споришь с Богом?" Слаб, слаб изначально. В своем стремлении, в своей цели, в своей сущности. И желания - просты и глобальны - всё вместе, всё порознь: лежать в ночи камнем, средь мокрой травы лежать, и смотреть в небо, черное, с миллионами блестящих глаз, - без конечностей и без мыслей. И лежит такой кругляш, и будет лежать дальше бессловесно.
Может, и помышляет что, восстать-встать... а не шелохнется ни на кроху. И как бы ни вставай ты высоко-далёко - все это никчемно и пусто. Пойдет снег - и убьет тебя... И бежишь от серых простыней, грязных окон и мигрени, а все возвращаешься назад. И бьешься головой о стену; ибо знаешь все, понимаешь все, а что-то не ладится, что-то не идет, не нашел какой-то маленькой, но важной детальки, а без нее не заработает машина. И, может, нет ее и вовсе, детальки этой, а ее самому надо изобрести, сделать и вставить, чтоб заработало. И ищешь ее всю жизнь, изобретаешь. - а ничего не получается. И думаешь: была она, точно была, но вытащили ее. Вытащили, чтобы другой механизм завертелся, чтобы думали, искали, пускай не находили, но ходили, двигали и двигались. Жертва.
..Некрополь: можно долго ходить тропками, дорожками и... - нет, просто ходить. (Гуляя по любому кладбищу, разум совершенно не стремится искривиться, соврать, ускользнуть. Одеваясь смирением, он становится лишь логическим светильником на пути душевных стремлений и помыслов. Переживаний). Каменные дорожки, старые поросшие мхом могилы, надгробья, золотая осень и тишина. Почти безмолвно, архаично и древне. Но зябко. Мерзкая прохлада. Кутаешься в высокий вал воротника, ежишься; становится уютно и сонно. Не хочется двигаться, вынимать руки из карманов для записи или для съемки. Дремлется.
Что-то грезится, вспоминается...
...когда четыре года назад, еще юношей, я лежал в холодной постели, согреваясь внутренними надеждами на... ...На больничной карте лежит ложка. Тихо и темно. Все умерло в комнате, лишь слышно дыхание усталого человека, и виден слабый отблеск изогнутого металла. Наверное, играет музыка, прозрачная и плавная, слегка грустная: но ее как будто нет - тихо. Горит темная лампочка, освещая химическую тару в 5-6 литров, внутри которой маленькая рыбка ссасывает остатки водорослей с камней, серых и круглых, - но все равно темно. Даже сухо, но скользко, от такой тишины. И рыба также не в счет - она скоро
угомонится и уйдет куда-то, в непостижимое далеко, спрятавшись за зелено-коричневые, скорчившееся от гнили аквариумные
растения; только утром начнет безрезультатные попытки разбудить лежащего человека шуршанием ржавеющего по неизвестным причинам песка. Все стянуто в одну точку - в отблеск. Отдыхающий не в силах приподнять свинцово-тяжелые веки, все тело в испуге темноты одиноко забилось, разбрелось по складкам нагревающейся угольно-белой постели. Силы тоже покинули мышечную и мозговую ткань, предав его, так что нет смысла пытаться собрать все в единую
систему - и последовательную логичность. Однако перед закрытыми глазами шел круглый дождь, - дождь был в виде круглых капель до невозможности серого цвета. Ничего не двигалось, и лишь шум рыдающего ливня говорил о какой-то закономерности. Закономерность та была никому не нужна, но она возникала при каждом столкновении прозрачно-серой капли с чем-то твердым и тупым. С землей?
Вряд ли: здесь не бывает ощутимости твердости... - а значит, это не здесь.
...Руки обнимали женские плечи, худые и
мокрые, но круглые и нежные, но такие прекрасно-женские. Хотелось укрыться от дождливой, насупившейся на всех существ
погоды, но было страшно. Кто гарантирует, что, разжав руки, он не потеряет все, что у него когда-либо было, и когда-либо будет?
...Да, будет, но не это. От этой несправедливости промокший еще сильнее сжал свое ощутимое сокровище, получив в ответ мягкое и по-мокрому цветное прикосновение губ. Одежда, давившая на
плечи и тянувшая за собою куда-то вниз, стала легче легкого прикосновения, и даже уже и дождя как бы не было...
- Браток, спичек не найдется?
Боясь произнести какое-либо звучание, обнимающий произвел какое-то замысловатое движение кистями, или пожатие плеч, а может, и глаза, что подсказали; но человек, которому во всей вселенной в эту простудившуюся погоду ни в коем случае нельзя было не поинтересоваться, есть ли у другого спички, каким-то образом догадался об отсутствии
деревянных палочек с серой на конце и, ссутулившись и надвинув шляпу чуть ли не до подбородка, скрылся за большой шарообразной каплей небесно-серой воды. Вспомнилось, что небо должно быть голубым, и, если в цвете верха нельзя увидеть ни малейшего оттенка голубого, то это уже не небо. Но это все некстати. И он по-прежнему стоял с ней. Можно было попросить разрешения проводить ее до ближайшего подъезда, но он боялся сказать, - молчал. Она тоже молчала, - значит, тоже боялась. Водянистая ткань прилипала друг к другу, и уже казалось, что стоят не два человека, а какое-то необыкновенно мокрое и тягучее существо. Расплывалось...
Он понимал, что никогда этого не было и не могло быть, и не может быть, но знал, что где-то это существовало. Где-то. В этот вечер страх отгуливал; и странная надпись на чайной ложке "НЕРЖ (СИМ)50к" приятно согревала душу засыпающего. Одеяло отдавало дождливой сыростью, как будто было мокро. Часы словно тоже уже не шли, и сердце словно тоже уже не шло, но время все-таки тихо плыло по невидимым подземным потокам, а значит, и жизнь где-то притаилась, в виде аквариумной рыбки, боясь чего-то испугаться, - но она была. ...Опять перед закрытыми веждами - он заходит в автобус. В динамиках на потолке, играет музыка, но никто ее не замечает. Кажется, что где-то перед камерой идут титры, и он играет главную роль. Пассажиры спокойно сидят - почему-то не танцуют, наверное, из-за дождя, который идет за грязным, забрызганным окном... Но нет, - на улице зима. Даже снега нет. Странно. Он вышел, - и музыки как будто нет. Тихо. Новые дубли. Темно... Орудие для размешивания сахара в стакане с индийским чаем ТАJ МАНАL приобрело живое очертание. Он не видел этого, но знал. Чувствовал.
Ложечный головастик, казалось ему, мирно и спокойно охраняет его на редкость не тревожный в эту ночь сон. Твердая уверенность была подчеркнута: она действительно не была владелицей этой вещицы, не видела ее, и даже не знала - это точно, - о ее существовании. Но что-то связывало в его мечтах эти совершенно разные истории...
Он также знал, в любую минуту, при любой малейшей опасности, чайное земноводное сможет вырасти до ужасающих размеров, превратившись в злое обезображенное существо, мокрое и тягучее, с зелеными перепонками между худыми, тонкими, скрюченными пальцами. Расплывается... Но все тихо и темно. Все умерло в комнате, лишь слышно дыхание усталого человека, и виден слабый блеск изогнутого металла. На больничной карте лежит ложка...
...Я очнулся, озираясь по сторонам и пытаясь понять, где я и сколько времени. Ноги затекли; я встал и пошел к надвратной церкви. К выходу.
...За воротами охранники прогоняли какого-то разодетого старика; он долго упирался, дурачась и развлекая невинными проделками городских нищих-попрошаек, но потом, поддавшись общему течению обстоятельств, удалился прочь. Я шел параллельно старику, вдоль парка, в противоположную сторону от нужного мне направления, тайно подглядывая за странным пешеходом. Это был потрясающий человек: бородатый, похожий то ли на Петра, то ли на домового, в шляпе и в красном плаще времен Екатерины, с кленовым желтым листом в зубах и обвешенный разной дрянью (значками, перьями), но с умом и стилем. Под плащом красовался военный мундир с разными пуговицами, далее шла распахнутая рубаха 70-х, затем свитер и, замыкая конструкцию, темно синий с красными квадратами в стиле авангард галстук. Одна рука была намертво запакована в болотного цвета матерчатую перчатку. Кто тебя так отреставрировал, отец?
Наши тропинки пересеклись, - и я остановился, пропуская вперед встречного. Дед раскланялся поклоном французских мушкетеров, и, сойдя с дорожки, поплелся по сухому газону, петляя между деревьев. Я смотрел ему вслед, ни о чем не думал, -просто любуясь его видом и странной походкой, пока не решил догнать его...
...- Аллилуйя, дедушка... Пойдем пьянствовать. - Старик уставился на меня грустным взглядом. Как в глубоком колодце днем можно увидеть звезды, так и я в его открытом рте увидел... Он сморщил и без того морщинистое лицо. Одев дедовы очки...
Общество придумывает законы для общественности (т. е. для себя, а не для личности). В пивном ларьке главное -привлечь внимание: у вас есть дизельное масло №... для...
Девушка, помолчав минут с десять, расплылась широченной улыбкой и протянула бутылки. Слишком одноразово мыслишь. Всегда путал оргазм с экстазом. Он сменил эту квартиру, так как, по его словам, там жил домовой. Любимым развлечением нечисти было развязывание ремней, шнурков, расстегивание подтяжек и лифчиков. Встающие из-за стола после вечерней трапезы гости обнаруживали себя снизу в нижнем белье, а дамы крепко прижимали локти к ребрам и спешили в уборную, чтобы снова окружить себя сильно стягивающей материей и поправить свой туалет.
Как легко отказаться от уже принятого. Как трудно отказаться от того, что еще не принял. Будь то слава, или еда, или...
Он нарисовал утром свой знак на земле: если земля вертится, то к вечеру знак должен переместиться или исчезнуть совсем. И вечером первое разочарование: они безбожно врут, мама, эти монстры с сердцами, заляпанными грязью. И средь ночи - крик: я сам допер до этого, я сам! И их удивление: до чего "до этого"?
- Что с ней потом стало? - Она стала дурой.
Вечер черные брови насолил. Чьи-то кони стоят у двора. Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?
Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.
(Тут старик пустил слезу, продолжая громко и артистично читать).
Может, завтра совсем по-другому Я уйду, исцеленный навек, Слушать песни дождей и черемух, Чем здоровый живет человек.
Позабуду я мрачные силы, Что терзали меня, губя. Облик ласковый! Облик милый! Лишь одну не забуду тебя. Пусть я буду любить другую...
Старик сбился и начал вспоминать дальше, но ничего не вспомнил. В знак безнадежности он махнул рукой и снова уставился на меня.
Довавилонский праязык: молчание.
И вдруг какой-то визг (в голове?), и снова все стихло. И остановилось, и сгустилось - вокруг распластавшегося на перекрестке парня, как будто очнулись после мыльных войн и сериалов, после разделений и вождей... И ушла зависть, и все встало на свои места... И женский крик сквозь растопыренные глаза, полные слез и недоумения: "Да снимите вы ему наушники!.." И какая-то песня... Jesus walking on the water... А он лежал и улыбался, и слушал музыку. Он улыбался там, но его улыбка была здесь. Он оставил ее здесь. И быстрый табун мыслей в голове... Смерть в конце жизни, как точка в конце предложения. Каждая буква должна быть правильна и красива, ибо точка может поставиться в любой момент. (Многоточие, попытка на бессмертие, самообман. Бред).
И небеса свернулись, как свитки книжные, -
и пошел дождь.
И все засуетилось и запрыгало, забоялось и
поспешило спрятаться.
И вот такой я, не любящий зонтов. (Мокрый
человек под дождем - это так естественно и
эротично. Сухой человек под дождем - это
верх пошлости и богоотступничества).
Мокрый - да не убоится дождя....
...Но на какой-то набережной улыбнулись из-за туч 3 солнца. Мне тепло. Грею душу. Каменный мост. Теплый ветер на вечный гранит. Слезы...
...Боюсь умереть в воде... Я представляю длинный туннель, коридор, полностью заполненный водой. И я плыву в поисках воздуха. И уже не вернуться назад. И глаз впереди еще не видит спасительного выхода. И мозг приказывает вдохнуть. И мозг приказывает вдохнуть. ...И мозг умоляет не открывать рот... И в собственном противоборстве он сжимается в точку и разрывается острыми шариками воды в раскрывающихся легких. ...кровавая пена и белое лицо...
...Продуло в шею
прозрачным ветром -
- без боли посмотреть нельзя на небо. Пред
очами - ветки и черно-белая земля.
...Смотришь вниз, и ноги: 1-0, 1-0...
Появилась постоянная улыбка на лице, и в других местах. Я лечу.
Живется.
И не хватает воздуха в левой части груди. И опять - вниз - нырнуть, и в мраморных переходах, стервенея от привалившего восторга и пьяной радости, превратиться в самолет короткого разбега и нестись, - потому что несется - по длинным переходам, задевая прохожих, расстреливая ракетами с оживальной боеголовкой музыкантов, нищих, монахов...
...В переходе. Я, чуть раздраженно, но все же ласково:
- Девушка, вы или сидите, или стойте.
- А можно, буду лежать?..
- Можно. Только или стоя, или на ходу. Чувствуя, что она попала в безвыходное положение, девушка села. Чувствуя, что разговор зашел в тупик, я - тоже сел. ...Я сидел и дышал. Она тоже сидела и дышала. Пахло клубникой. ...Что за происки красоты такие? ...И редкие черные волоски, покрывающие внутреннюю поверхность благолепных ноздрей ее, возбуждали сильнее, чем нежное колыхание под свитером, похожее на дрожание розово-прозрачного желе из венгерских персиков, застывшего в сферических фарфоровых чашках и аккуратно вынутого на позолоченное синее блюдце... В животе заболело, и стало неуютно. ...Встреча сама по себе закончилась, зашла в тупик, выдохлась. И делать искусственное дыхание трупу не буду делать даже я. Я достал записную книжку и, в смущении, написал:
"Разухабить тебя
Метелью, да губами.
Будем мерить мы пару
Двумя сапогами.
И взойдем мы на паперть,
Держась за перила.
- Бог обрежет ей сердце, Чтоб она полюбила.
Завтра, пл. Маяковского, у памятника, 18:00".
Да, ватрушка - это больше, чем хлеб с творогом. Да, девушка - это больше, чем... Попытался запомнить страницу в книжке без закладки и удержать пресловутое число "203" на время перехода.
...Вспоминать таинственную улыбку, спрятанную за водопадом волос наклоненной головы ее, ухмылку даже, смущенный трепет женских губ. Как защита, как земельный вал от печенегов, отгородка, ширма, дамба, или как хорошо спланированное, нет, лучше, -подсознательное нападение, убийство, плен. ...Поблагодарить память, найти страницу 203, и читать дальше...
Но читать не хотелось, не моглось. Ехал в метро: не читал, не слушал. Просто смотрел из первого вагона - через внутренние двери - в последний, отмечая про себя замысловатые повороты туннеля, двигаясь в сторону дома, затылком вперед. И не хотелось ничего, и не думалось; и не плакалось, и не хвасталось. Просто ехал домой...
...Лишь как-то желалось зарыться в мокрый чернозем, как червь, как крот, врыться головой вперед - руки по бокам - оставить пятки снаружи (чтоб не копнул кто). Закрыться в мокрый холод и остывать, ни о чем не думать и остывать...
...И вдруг перелилась через края, и вышла из берегов, и наводнила, захлебывая последние минуты чувствующих: одиночество и беззащитность в этих темных туннелях подземелья, где первый встречный, с хитрым прищуром глаз и с добрым размахом ладоней наружу, скажет "пошли" - и я пойду, скажет "умри" - и я умру; где первая встречная...
И такой я, - мысленно уходящий, мысленно пускающий себе пулю в висок - нет, уже пустивший, и лежащий, размазанный по асфальту у подножия Empire State Building, с веревкой на шее, с цианистым калием в желудке... - в сердце...
...И вдруг любопытство: что там наверху: какое время суток, время года, - какое время вообще. И как бы хорошо - безвремие:
безвременно ушедший. - Временно ушедший. Но память - помнит, рисует старое, вплетает прошлое в завтрашнюю ткань событий: и вот он, новый день: с отблеском раскаленной железяки прошедшего лета; с неприятно облупившимся с ногтей лаком, купленном в том месяце; со стройной осанкой девятнадцатого века, и... Как рудименты - метины истории, несмываемые кляксы,
тайные символы, смысл которых уже утерян. Лишь движение губ. Тишина. Другой язык. Другое наречие. Где исторический опыт догоняет движение настоящего и бьет бампером по затылку,
входит в этот момент и становится полноценной секундой текущего. И голова - как колокол: каждый звук порождает новый.
И там - как здесь, и мы несемся вперед. Медленно живем. Вперед. Задним.
И все так быстро - и совсем не страшно, лишь какая-то грусть, последняя страница книги, последний аккорд мелодии, уже
нечего делать здесь - и не страшно, все понятно. И легкое дребезжание перед будущим: неизвестность впереди. Хоть и
скоропреходяще и тленно. Скоропортящийся продукт. Но это неважно,
главное, что здесь - все закончено, все прочитано, распознано и съедено. И возвращаться назад - значит переедание, смешение красок, черные подтеки с каплями, струящимися на буковый паркет. Просто уход, без рубежей и порогов, медленное затопление, опускание на дно, высыхание, сдувание: медленный уход по аллее навстречу розовому утру. И становится нестерпимо обидно и тоскливо: от забытой дома перчатки (лучше б забыл две), от не расслышанного слова, от прикосновения горячих пальцев к холодному поручню, от выплескивания воды на жирную посуду, от приклеенных к книгам ценникам, от того, что в четыре часа кто-то спит, пропуская этот тайный рассвет на городской реке... - и снова детский вопрос: "Почему так, мама?". И замораживается движение мысли, и останавливается ход. И затем мысли начинают медленно пятиться назад, разгоняясь все быстрее и быстрее, исчезая где-то в истории, в ее начале, где в пробуждающемся сознании зарождаются мифы и легенды, где начинает гнить то семя, из которого вырастет дерево с червивым яблоком, куда-то вглубь, в чресла, в себя... И вдруг - губы, как флейта, высоко и холодно, но шуршаще, шепотно... И снова - тихо...
...Только стук колес в подземном чреве, кусающем свой хвост. - И замыкание по всему телу: как же так? откуда? почему? Казалось забытым, - даже не казалось, а просто не вспоминалось, и вдруг - сон, такой яркий, домашний теплый, как тогда, будто думал все эти лета только об этом. И в каком мешке сознания это хранилось, и в каком желудке разума переваривалось, в каком сите сердца засорилось, застряло странной занозой, вызывающей странную боль. В странном сердце. - Подземные течения. Вода вымывает полости пещер и строит сказочные замки во внутренних покоях сознания, сердца, души. Чуть осыпалась земля, - и не заметил. - а внутри уж чудо-град стоит. Но не пройдет и мгновенья, как вода изменит его формы. И мокрый блеск от черного хрусталя коснется уж другой поверхности - и по-другому заблестит глаз, и двинется рука по-другому. И распустится в страхе дерево черным: разлетятся грачи в разны стороны. И не завязать уж сандалии свои; не взрастить дерева: расплетутся ремни; не собрать рассыпанного.
И какой-то крик птиц. И куда улетать, если уже тает снег? И откуда лететь, если снегом завалило зеленные листья? Но когда вы вернетесь, я уже буду другим. Сейчас, отводящий от вас взгляд, я уже отличаюсь от того меня, только что заметившего вас. И эти события, и случайные мысли, символические сны, и фаллические статуи в холодных храмах Индии превращаются во что-то одно, в кого-то, кто своими тонкими пальцами изменяет форму глиняной фигурки... И вот из них слепили подобие остальных, -наделали глиняных горшков, и запихали туда ненужные исписанные листы. Они уже сгорели, - и внутри остался лишь пепел - как память о том, что что-то было. (Да там и сейчас что-то есть, только к чему это надо?) Вот и ходят такие горшки с пеплами... шуршат, и ветер выдувает остатки. Я хочу посадить туда цветы... чтоб давали кислород, и радовали глаз... хочу цветы посадить... ...Я смотрел на свое отражение в стекле напротив. По всей плоскости черного квадрата, безболезненно проходя через мою голову и плечи, бежали, подпрыгивая и извиваясь, пыльные венозные провода...
...Неожиданно я понял, что уже давно смотрю на отражение спящего человека, сидящего по левую сторону от меня. Нет, смотрел я даже не на него, а на странную точку на лбу этого пассажира. Скорее, это была не точка, а какой-то символ в виде черного круга, чуть прикрывающего вершину вытянутого вверх треугольника. Наверное, это и называется пядью. И у некоторых, особо одаренных, их бывает во лбу аж семь. Или это был жук, обыкновенный карманный жук. Провода, исчезая в волосах и проходя по внутренней части левой стороны лба, на мгновение проскальзывали в черной отметине, прятались в правой части, и снова вырывались из волос и правого уха наружу. Наверное, это религиозный символ, или как у индусов красная точка... Или это...
- Замочная скважина, - человек открыл глаза. Я хотел обернуться, но как-то не смог оторвать взгляда от отражения. Я лишь нахмурил брови, как бы спрашивая что-то. Что я хотел спросить, я не знал.
- Да-да, замочная скважина, какие бывают в железных дверях столичных гаражей или в старинных шкатулках французских мастеров.
- Насколько я понимаю, эта дырка нужна для того, чтобы вставлять туда ключ и что-то открывать.
- Вы поразительно правы. Но не у каждого есть ключ. И даже не каждый имеет право посмотреть в эту самую прекрасную из всех дыр. Вы можете приблизиться к этому, воспользовавшись зеркалом, но до настоящей замочной скважины вам еще очень далеко. Как если бы вы собрались идти пешком до первой встречной звезды, с тем расчетом, что время двигается против вас.
Незнакомец почесал за ухом и продолжал:
- Мой дед начал приближение к своей двери с замочной скважиной, но чем ближе он подходил к заветной цели, тем дальше она удалялась от него. И чем быстрее бежал он, тем меньше становилась она впереди. Но, однако, когда он остановился в предсмертных муках, цель тоже остановилась, замерев в просторах вселенной. Деду оставалась пара минут до смерти, когда он вскочил, и побежал изо всех сил назад, туда, откуда он начал свой сумасшедший бег. Дверь стала приближаться, как бы догоняя его. Замочная скважина приобрела грандиозные размеры, и в тот момент, когда старик испустил дух, заглотила мертвое тело.
- Я-а-асно, - крикнул я, наклоняя голову вбок для лучшей слышимости. - Я так понял, что при жизни туда попасть нельзя?
- А как вы туда попадете, если даже ваш мизинец не пролезет в это отверстие. Но если бы вы даже были сопоставимы размерами с новорожденной гусеницей, то и тогда вы вряд ли попали бы туда. Пролезая в замочную скважину, вы тут же вылезаете из нее, туда, откуда влезли. Так что никаких шансов.
- Ну, я молодой. Надежда умирает последней.
- Вы или дурак, или плохо слышите; я же вам сказал (грубиян какой!). А по поводу надежды я вам скажу: она вообще бессмертна По определению. Если бы она была смертна, это была бы не надежда. Как если бы у прямой был конец, она была бы лучом. А это, как вы понимаете, разные вещи. (Старый интеллигент, проворчал я про себя, совсем за идиота принимает). Если бы надежда была смертна, то это была бы уверенность. И если бы любовь была смертна, то это было бы знание. Сами понимаете, такая же канитель с верой...
- Да-да, такая же, такая же канитель, -замотал головой я.- Но самое интересное не вера, надежда и любовь, а то, что находится между ними и является синонимом для всех трех. Те лишь определяют четвертое, или, скорее, являются математическими координатами в измерении нашего мира, его религии...
Тоже мне, - задумался я, - благая весть. Евангелие. Прикрепил какую-то... на лоб, - и пошел разглагольствовать... Собеседник, тем не менее, все продолжал свою "канитель":
- ...И поэтому все получается наоборот: ты надеваешь эту жизнь на себя. Как носок на замершую ногу. И это не ты идешь по жизни, а она топчется по тебе. Ты лишь одноклеточная водоросль - ацетабулярия (я хотел переспросить, но подумал, что лучше не стоит) - в течение жизни. Ты растешь в иле, а течение проходит по тебе, пригибает вниз, ко дну, колышет и выпрямляет вновь. И это и есть постоянная точка каждого. Абсолютная точка. В пространстве и во времени. - Во всем. Ибо бесконечность пространства и вечное время упираются в точку и мгновение, рождая вселенскую основу: здесь и теперь. Это его основание, опора, откуда он вышел, и куда он...
- ...войдет.
- ...и куда он никогда не войдет!
- Трезвое заключение!
- Вот именно. Так что Мольер был прав: игра не стоит свеч: и свечи, к тому же, ваши, смею вас заверить, не тянут и на рубь.
- А если с петель снять?
- А что вы, позвольте спросить, собираетесь с петель снимать? - сосед повернулся ко мне. Я тоже перевел взгляд с отражения на истинный предмет моих размышлений. Что сразу бросилось в глаза, так это необыкновенных размеров прыщ, расположившийся чуть выше сросшихся бровей моего соседа. Поезд остановился.
- Следующая ваша. Конечная. Будьте осторожны, - человек поднялся и вышел в распахнувшиеся перед ним двери. ...И снова все потекло по-прежнему: конечная, эскалатор наверх, улица. Лишь вывел из себя, из внутренней усталости, вопрос незнакомца на остановке:
- Закурить не найдется?
Я похлопал по карманам и вынул из куртки дверную петлю.
- Извини, браток, - как-то печально произнес неизвестный и пошел прочь. Было как-то неудобно и скверно, что я вообще зачем-то полез по карманам, точно зная, что ничего, извергающего огонь, там нет.
...Подошел автобус; и течение мысли, с горячим лбом на ровной поверхности холодного стекла (как жаркая мякоть испаряющегося хлеба - с черной крынкой ледяного, снежно-белого молока), смазалось сонным движением...
...Как заснятая с большой выдержкой холодная ночная улица, где красные, желтые, белые огни автомашин превратились в длинные изогнутые линии, красиво произросли из пустой точки в по-музыкальному красочную нить, растянув упругое пространство времени сильными пальцами. Так и здесь: каждая нота, каждый звук продлили свое существование, распластались длинной витиеватой змейкой по плацдарму времени, с хрустом потянули маленькие мышцы и стали угасать в потоке продолговатых коллег, умирая, как кровяные сосуды.
Как заговоры американских индейцев, их молитвенные песнопения, льющиеся по ночной земле, где в каждой вещи - дыхание, где в каждом дыхании вещь, везде духи и разумы, демоны и секреты, созерцание, вглядывание, шепот молитвы и традиции, протаскивание через себя взгляда другого, его вздоха, заклинания, символа; когда имена теряют буквы, приобретая новые интонации, находят новые падежи, оставляя новые звуки, переплетаются разноцветными вьюнами религиозных откровений и личных имен, признаний и раскаяний, орнаментов и писем... - чтобы, затем, слиться во что-то одно, уплотниться, сгуститься, потеплеть от внутреннего сжатия - стать тихой песней индейца, разливающейся по ночной степи, его молитвой, звездой; его Богом...
...А во рту влажно и туманно, и сырой, терпкий аромат восточных курений нежно разбавлен неожиданным запахом мокрого чернозема после майского ливня, после майского надрыва, после майского навзрыва... - но через несколько секунд- уже слышен тягучий, нудный звон испарений, зуд, уже - бордовый вечер, сотканный из темного вельвета и опущенных век, и заходящее солнце, прощаясь ласково, взрывается палящими лучами, и хлещет по лицу сухими ветками тернового куста, оставляя красные, желтые, белые продолговатые, изогнутые линии. И снова сухой запах благоуханий, надрывая глотку вдыхающего, уплотняется в тонкую, седую, витиеватую змейку, струящуюся вверх по железобетонной лестнице - и где-то вчера проносится дьявольский скрип несмазанных петель, - и тонкая полоска дыма просачивается через замочную скважину -становится душно, снимается куртка и шарф и, выпрямляясь в полный рост, обволакивает мутное изображение в зеркале:
- Здравствуй, милый. Опять ты?
- Это не я.
-У меня хорошая память на руки, глаза и сердце, -так что не будем. Ты вообще только мне являешься, или другие также не лишены столь высокой почести?
- Каждому является свое, только многие не знают, что именно им является.
- Тоже мне, философия... математика... анатомия... патология...
Каждому человеку следует быть теософом, по-своему: математику думать, почему Бог -это 3, а не 16 и не 5,3, медику - постигать образы и подобия, архитектору исследовать логичность пропорций божественных творени