из Питера мы притащили много фоток, эмоций, настроения - хорошего и разного. но для меня самым главным подарком оказался сюжет, который лег в основу этого рассказа. да простит меня мой друг Коля Northlander, подаривший мне этот сюжет, за мои вольности - как словесные, так и фактические. да, может быть, все было совсем не так, но ... мне увиделось так. мне захотелось, чтобы было именно так.
да... и обязательно дочитайте до последней фразы...


Взгляд с последнего этажа (Teddy-bear)

Я руфер.
Этому слову нет синонима в русском языке. Крышер? Крышелаз? Звучит, согласитесь, как-то не очень. А словечко «верхолаз» не в полной мере раскрывает личность человека, любящего забираться на крыши. Говоря иначе, руфер – это полная противоположность диггера. Честно признаться, мне никогда не были близки мрачные подземелья с капающей с потолка водой, собирающейся на полу в лужи неприглядного вида и обладающие не менее отталкивающим запахом. Мне никогда не нравилось и протискиваться по каким-то влажным ответвлениям канализационной системы города, освещая крохотное пространство впереди себя скупым светом налобного фонарика. Если уж пробираться куда-то – так через узенькое слуховое окошко на крышу: побыть от силы минуту в жуткой тесноте и через эту самую долгую минуту обрести шаткую опору под ногами. Скользить по мокрой отвесной оцинковке или осторожно огибать проржавевшие пятна, ежеминутно балансировать, рискуя сорваться с высоты восемнадцатого этажа, - это мое. Добраться до мало-мальски горизонтальной поверхности или сесть на краю крыши, надвинуть на глаза шляпу, достать губную гармошку и играть какой-нибудь удивительно одинокий дождливый блюз. И где-то далеко внизу спешат по своим делам удивительно маленькие люди, никогда не удосуживающиеся поднять голову вверх. А рядом с тобой, вокруг тебя, в тебе – огромное небо с набухшими тучами, или с кудрявыми облаками, или с нереально огромными звездами.
Самый прекрасный способ наслаждаться жизнью.
Самый прекрасный способ свести счеты с ней же.
Честно признаться, если мне бывает очень хорошо или чертовски плохо – я делаю одно и то же. Покупаю в ближайшем магазине пару бутылок портвейна, несколько пачек сигарет и забираюсь на любую кстати подвернувшуюся крышу. А дальше, после принятия принесенного спиртного внутрь, я уже делаю выбор: либо аккуратно, напрасно не рискуя собой, спускаюсь вниз, либо подхожу к краю крыши, откуда остается сделать последний маленький шаг. Такие моменты бывали в моей жизни. И бывали, как у любого сравнительно молодого человека, отнюдь не раз и не два. Однажды меня, как беспомощного щенка, успел схватить за шиворот неизвестно как оказавшийся на крыше парень. Тогда благодарности от меня он не дождался: в пьяном истеричном бреду я поливал его таким отборным матом, что не удивился бы, если парень снова схватил меня за воротник и выкинул с шестнадцатого этажа. А где-то спустя неделю я очень отчетливо понял, каким ничтожным был повод, из-за которого я собирался стать разноцветной лепешкой на асфальте. Но поблагодарить своего спасителя мне, конечно, уже не пришлось: в пятимиллионном городе снова встретить почти незнакомого человека – нонсенс, господа. Жуткий нонсенс.
Но не этот парень врезался мне в память. И не друзья, которые хватали за руки и, смеясь, уводили допивать початую бутылку вина. А маленький мальчик, в существовании которого я до сих пор, признаться, не уверен.
Тогда я был пьян. Чертовски пьян. Омерзительно пьян. Более того, изумительно пьян. Зеленая трубочка у ГИБДДшника без сомнения показала бы, что я уже давно умер. И даже сам Веничка по-хорошему позавидовал бы плескающейся в моем желудке взрывоопасной смеси из портвейна, водки, виски, пива и снова портвейна. Возможно, было что-то еще – не помню. Помнил я только ее лицо: заледеневшие глаза, равнодушно смотрящие мимо меня, и губы, по слогам отчеканивающие: «Я не люблю тебя. Уходи». Как я забирался на крышу в своем плаще до пят, надвинутой на брови шляпе и ботинках со скользящими подошвами, моя память тоже услужливо не сохранила. Минут пять я постоял на самом верху, поливаемый мелким, но резким дождем, выкурил две сигареты, прикурив вторую от первой, сильно нетрезвым взглядом окинул прилегающие окрестности. И очень отчетливо понял, что это не тот мир, в котором бы мне хотелось жить. Тогда, совершенно не страхуясь и совершенно не жалея ни о чем, я довольно резво заскользил по скату крыши вниз. И, сам того совершенно не желая, зачем-то задержался на самом краю. Вытащил из кармана пачку сигарет, затянулся, втягивая едкий дым в самое нутро, и посмотрел вниз. Самый обыкновенный двор-колодец. Самые обыкновенные поблекшие желтые стены. Самый обычный асфальт. Короче говоря, самая обыкновенная смерть для самого обыкновенного человека. Один из почти пяти миллионов – какая ничтожность, господа... Какая малость, Господи.
Мой взгляд медленно поднимался по восходящей траектории: от асфальта по стенам, вот еще чуть-чуть – и увижу противоположный скат крыши, до которого, кажется, можно дотянуться рукой. Еще чуть-чуть – и докурю сигарету. И вниз. Страшно, когда срываешься случайно. Когда твердо решено – уже не страшно.
Я случайно встретился блуждающим взглядом с двумя огромными глазами, прицельно смотрящими на меня с последнего этажа напротив. Маленький мальчик, видимо, стоявший на табурете, просто-напросто прилип к стеклу. В тонкой и бледной ручонке он сжимал коричневую лапу плюшевого медведя. Не какого-то непонятного зверя советского производства, одновременно похожего на медведя, чебурашку и небритого алкоголика дядю Васю, а абсолютно нормального плюшевого мишку. Что называется, вылитого teddy-bear, которого рисуют в учебниках по английскому для младших классов. Медведь смотрел прямо на меня. Мальчик тоже не отрывал своих огромных вишневых до черноты глаз и, все ближе и ближе прижимаясь к стеклу, что-то безотрывно шептал. Безотрывно и так настойчиво, как будто я мог его услышать. Мне показалось, что это был повторяющийся без конца вопрос: «Дяденька, а что ты делаешь?». И еще мне показалось, что голос у мальчика должен быть очень высоким и звенящим, как настоящий тонкостенный хрусталь. Уж очень бы подходил такой голосок к его бледному узкому личику, к его по-детски пухлым, но по-старчески бескровным губам. И сам мальчик был каким-то почти прозрачным, невесомым, напоминающим растянувшуюся на ветру тополиную пушинку в начале лета. Казалось, как будто он сам слегка не от этого мира, и в нашей реальности его удерживает только крепкая коричневая лапа плюшевого медведя. Черт возьми, медведь держал его, а он держал меня. Я практически чувствовал эту ничем не объяснимую связь и никак не мог ее разорвать. «Дяденька, а что ты делаешь?» - в который раз беззвучно спросили меня бледные губы. И я понял, что не смогу спрыгнуть с крыши сейчас, именно в этот момент, когда на меня смотрят четыре глаза – мальчика и его медведя.
Я беззвучно чертыхнулся, как будто ребенок мог услышать меня из-за двойной, наглухо закрытой рамы, щелчком отправил вниз окурок, развернулся и не спеша отправился домой. Спать.
Я искал этот двор на следующий день – и не мог найти. Я искал его спустя неделю, спустя две – и никак не мог в него попасть. И не могла помочь мне карта города, и собственное врожденное ощущение направлений намертво отказывалось работать. Я стремился попасть в это место, а попадал в какой-то заколдованный круг, из которого было невозможно выбраться.
... Потом я находил этот двор-колодец, эту крышу, это самое окно на последнем этаже. Находил не раз – но только тогда, когда не искал. Только тогда, когда был поразительно пьян. Только тогда, когда хотел сделать последний маленький шажок. И всегда не мог.
Не потому, что каждый раз видел мальчика, нет...
Мальчика я больше вообще никогда не видел, а вот одинокий teddy-bear на подоконнике год от года все больше покрывался пылью.