НАШИ ЗИМЫ И ЛЕТА, ВЁСНЫ И ОСЕНИ

    Была осень. Наша пятая осень. Теплое, полное ещё летних запахов и птичьего щебета, утро начала сентября. В это утро я взяла тебя за руку, и мы пошли в детский сад.
    - Вот и начинается новая жизнь,- философично заметил ты.
    Ты шёл бодро, твоё лицо сияло оживлением и любопытством.
    Действительно совсем новая жизнь. Совершенно не похожая на всю предыдущую. До сегодняшнего дня мы с тобой не расставались. Ни на один день. Лишь на считанные часы. И эти коротенькие разлуки всегда были мучительны для меня. Тебе-то – ничего, ты или спал, или читал, не замечая минут и часов…
    А когда ты был совсем маленьким, я, уходя, ставила на проигрыватель долгоиграющую пластинку. Чаще всего лютневую музыку, твою любимую. Пока она звучала, наполняя пространство вокруг тебя золотым осенним сиянием, пока осыпалась, звеня, золотая листва, ты сидел в своём деревянном манеже, забыв об игрушках, погрузившись то ли в грёзы, то ли в воспоминания… Пластинка доигрывала до конца, и ты терпеливо ждал, когда я войду в комнату и поставлю её вновь. Чтобы не скучать, названивал сам себе погремушкой, была у тебя такая чудесная синяя погремушка, с нежным-нежным звоном. Порой, устав от ожидания, валился в манеже на бочок и засыпал с погремушкой в руке… Да, проигрыватель был прекрасной нянькой.
    Потом, когда ты научился ходить, а вскорости и читать (всего полгода разделяют эти два события), роль няньки взяла на себя пишущая машинка, наша старая «Олимпия». Не замечая времени и моего отсутствия, ты мог часами выстукивать на ней свои странные, удивительные рассказы и стихи…
    Две твои няньки в эти годы соперничали друг с другом.
    Но всё равно я всегда сходила с ума, оставляя тебя одного: мало ли что… В издательстве, куда я заезжала несколько раз в месяц, чтобы захватить оставленные для меня рукописи, внезапно накатывал на меня страх, жгучая тревога: «Господи, как я могла оставить тебя одного?! А вдруг…»
    Обратно - не просто бегом, обратно – сломя голову. Скорее, скорее! Больше никогда не оставлю тебя одного! Чтобы так изнывать от предчувствий, от ужасов, которые рисует разгулявшееся, не знающее удержу воображение… По лестницам – бегом, по эскалаторам – бегом; от троллейбуса к дому – бегом… В лифте – самые мучительные мгновения. Сердце колотится в каждой клетке тела. Поворот ключа в замочной скважине…
    - А вот и мамася пришла! – радостный голосок мне навстречу. Горячее кольцо тонких рук вокруг моей шеи. Всё… можно жить дальше.
    …Вечером, когда я пришла за тобой, ты носился по двору детсада, очень возбуждённый. Выяснилось – весь день тебя водили по группам, и ты читал ребятам книжки, а воспитательницам и нянечкам раздавал автографы. Мне показали эти листочки, на которых милым моему сердцу крупным размашистым почерком было написано: «Антон. 4 сентября 1980 года», наш адрес и – на обороте – птичка или цветочек.
    Воспитательницы со всех групп обступили меня и стали выпытывать, по какой методе я тебя учила. Никак не хотели верить, что никакой особой методы у меня нет. Просто я всегда отвечаю на твои вопросы. Вот и вся метода. Всё просто… Классическое «подрастёшь – узнаешь» не для нас с тобой, это я поняла с тех пор, когда ты ещё только учился говорить.
    Откуда твои вопросы? Откуда это жадное любопытство к миру? Твоё ненасытное: «Ещё! Ещё!» Твоё нетерпеливое: а дальше?» Твоё недетское: «Мне надо знать!»
    Ты взрослеешь, вопросов становится всё больше, порой они застают меня врасплох, но вместе с тем крепнет моё убеждение: если ты задаёшь мне вопрос, твоя душа готова принять ответ. Не когда-нибудь, не потом – сейчас. И я стараюсь отвечать тебе, не откладывая на потом. Отвечаю, как ответила бы самой себе: не упрощая и не приукрашивая. Порой мне кажется, что ты не совсем понимаешь меня. Но тебя это не смущает. «Я пойму, - говоришь ты. – Я потом пойму. Только ты рассказывай. Пожалуйста!»
    А потом ходишь молчаливый, задумчивый, сосредоточенный. О чём ты, сынок?» – окликну я тебя. «Я думаю…»
     «Откуда взялась жизнь? Планеты, звёзды, галактики…»
     «А я у тебя откуда взялся? А у тебя мог родиться другой мальчик?»
     «А это обязательно – становиться взрослым?»
     «А как получается любовь? Из каких таких веществ?..»
     «Что такое бог? Вот тут в книжке написано: «не боится никого, кроме бога одного».
     «А когда мне будет сто лет, тебе сколько тогда будет? Почему уже нисколько?»
     «Почему человек умирает?»
     «А хочешь, мы всегда в Самболюнии будем жить, на планете Маль? Там люди до сколька хотят, до столька и живут. Я скоро сделаю летающие часы и мы с тобой полетим. Хочешь?»
     «А можно выучить все звёзды, все деревья, все цветы? И все горы, и все вулканы… Почему нельзя? А вдруг можно?..»
    Не всегда я могу ответить на твой вопрос. И тогда мы ищем ответ вместе. Тогда мы думаем про это вместе. Про травы и про звёзды. Про вечность. Про старость и про смерть. И про любовь, которая сильнее смерти…
    Откуда твои вопросы? Что тебя побуждает задавать их? Что тебя подталкивает к этим жгучим тайнам?..
    …Просто я забыла, сколько мне лет. Я помню, ощущаю только твой – наш! – возраст. И каждый день учусь. С тобой, у тебя. Учусь радости. Учусь удивлению. Когда ты показываешь на какую-нибудь безымянную (но ведь не безымянную на самом деле!) травинку и спрашиваешь: «Как её зовут?» – меня всякий раз поражает глубокое изумление: как же это я жила до сих пор, не зная её имени? Как я могла жить, не зная, как её зовут? Что это у меня была прежде за жизнь?..
    Сколько прекрасных имён узнали мы с тобой! Подорожник, пастушья сумка, клевер, донник, лебеда… А раньше было – просто трава под ногами…
    Вспышка-воспоминание. Лето. Июнь. Мы гуляем по зелёному, сверкающему после дождя скверу. И слышим такой диалог:
    - Мама, что это?! – восклицает, почти кричит девочка лет шести, зачарованно глядя на прекрасные белые соцветия среди тёмно-зелёной листвы. – Мама, что это?!
    - Дерево, - отвечает мама.
    И такая скука, такая серая обыденность в её голосе, что ты не выдерживаешь:
    - Каштан! Каштанчик!.. – кричишь ты, захлёбываясь восторгом, радостью, ликованием. – Это же каштанчик!..
    Тебе два с половиной года. Для тебя дерево - уже не просто дерево, ты знаешь по именам все деревья в нашем сквере, всех зелёных жителей нашего маленького цветущего мира…
    Иногда я вспоминаю ту девочку в сквере, и мне её очень жаль. Очень, очень скоро она разучится задавать вопросы… И когда-нибудь, через много лет она с таким же безразличием ответит своему ребёнку: «Просто дерево».
    Только рядом с тем, кто умеет радоваться, у ребёнка радостно распахиваются глаза; только рядом с тем, кто умеет удивляться, ребёнок с такой лёгкостью и жадностью узнаёт и запоминает, и делает своими имена звёзд и трав, зверей и чисел, птиц и цветов. Всё легко и просто, когда ты счастлив. Когда утро – в радость, вечер в радость, и дождик, и красный куст боярышника, и птица за окном, и звезда…
    Я учусь радости. Учусь удивлению. Учусь быть твоей мамой. Твоим другом. Твоей подружкой.
    Ничего этого я не сказала воспитательницам, обступившим меня и ждущим от меня какого-то ясного, простого ответа. Что я могла ответить им? Для этого мне нужно было бы рассказать им всю нашу жизнь – с того самого дня, когда я принесла тебя, крошечного, больного, домой. И была стужа – за окном и в доме, и в доме тоже… И нас было двое во всём мире. Ты да я, да мы с тобой… Но я сказала тебе: «Всё равно мы будем счастливы. Не смотря ни на что!»
    - Никакой особой методы у меня нет. Просто я всегда отвечаю на его вопросы.
    - А как вы учили его читать? Каким наглядным материалом вы пользовались?
    Антон, помнишь, каким наглядным материалом мы с тобой пользовались?
    Ну, прежде всего, макароны, которые ты без конца таскал из шкафа, разламывал на отрезки разной длины и выкладывал из них буквы. В ход шли также пуговицы, камушки, листочки, принесённые с прогулки, пластмассовые гайки из конструктора, винтики из игрушечных часов… Одним словом, всё, что попадало тебе под руку.
    Была у нас, конечно, азбука на кубиках, был набор пластмассовых букв, но ты любил делать буквы сам, используя для этого самые неожиданные предметы. Например, половник мог играть роль вопросительного знака, яблоко в этой игре становилось буквой «о», горошина чёрного перца точкой. Ты высматривал, ты как бы выуживал буквы из пространства, из окружающего тебя мира предметов и вещей…
    Всё, что попадало в поле нашего зрения – становилось для нас наглядным материалом. «Это дерево – какая буква?» – «У!» – радостно выкрикивал ты. «А этот фонарь – какая буква?» – «Г!»

    …Услышав про макароны и фонари, воспитательницы почему-то расстроились, почти обиделись. Как ни странно, но обидело их именно то, что всё оказалось действительно просто.
    По дороге домой.
    - Ну как тебе в саду, Антон?
    - Так хорошо с детками гульнул!
    Следующее утро. Пришли. Нянечка встретила тебя ласковой улыбкой:
    - А вот и наш академик пришёл!
    Воспитательницы, а их у тебя две: молоденькая и весёлая Любовь Петровна и средних лет мрачноватая и флегматичная Евдокия Васильевна, - с первых же дней переложили на тебя часть своих обязанностей. Они уже не читают ребятам книжки – это делаешь ты. Читаешь или просто что-нибудь рассказываешь. Воспитательница сажает тебя на стульчик перед всей группой и говорит:
    - Расскажи нам что-нибудь, Антон.
    Для воспитательницы наступает минута отдохновения, а для тебя – вдохновения.
    Ты рассказываешь о Мале. О Самболюнии. О Голофоме…

    - Давным-давно, с незапамятных времён, жила-была планета Маль. Сорок триллионов лет назад, даже больше, когда ещё не было Земли и Солнца и светила одна Луна всему космосу, на планете Маль, ещё на которую не капало ни одной дождинки, стал пробиваться маленький фонтанчик. Но всё больше разрастался фонтанчик, всё больше воды было в пустыне. Фонтанчик развивался годами, столетиями… Все обрадовались, что у них теперь океан!
    Я прихожу за тобой пораньше, стою в раздевалке, смотрю на тебя в приоткрытую дверь и слушаю. Мне жаль прерывать твой вдохновенный рассказ.
    - Самболюния – такая страна на планете Маль. Там много городов, очень древних и очень красивых. Мунт, Самбол, Дерефан, Антованск, Статуйск… Ещё есть машинный город. И есть Деревный… Мунт – самый старый город. Ему царьдоносто первый год. Он простоял так долго, что он был такой крепкий, что от землетрясений не ломался! Статуйск – это город, в котором живут статуи. Они умеют ходить, а ещё умеют говорить, и умеют по лестницам идти, и на лифтах катаются, и ещё умеют в квартирах жить!.. А ещё там живёт птица Голофомэ. Голофомэ – большая. Она прилетает зимой из Самбола в Мунт за миллионы километров. Она делает гнёзда в старых липовых и дубовых деревьях или на старых мунтских домах – зимой, в холодные дни…
    - Антон, а где это всё происходит? – спрашивает Любовь Петровна, оторвавшись от всех дел (пока ты занимаешь детей рассказами, она наводит порядок в шкафах с книжками и игрушками).
    - На планете Маль, - терпеливо объясняешь ты. – Маль – это планета, на которой живу все мои фантазии…
    - Антон, расскажи ещё! – слышится нетерпеливый девчачий голосок.
    Итак, можно сказать, что в четыре с половиной года ты обрёл кафедру.
    А дома… дома ты работаешь в стиле «ретро». Бегаешь на четвереньках, лаешь, мяучишь, издаёшь какие-то странные звуки.
     - Антон, что с тобой?
     - А что? Все ребята в саду так делают. Очень весело! Давай вместе.
    Но в саду веселиться таким образом ты стесняешься.
    В саду, на прогулке, ты отыскиваешь прутик и начинаешь писать на песке цифры. Складываешь, вычитаешь… Вокруг тебя собирается кучка ребят, в основном, мальчики.
     - Ты до скольки можешь досчитать?
     - Я? До скольки угодно.
     - До ста можешь?
     - Могу.
     - А до миллиона?
     - И до миллиона.
    Смотрят – кто с уважением, кто с завистью, кто с деланным равнодушием.
    А после пяти, когда ребят начинают разбирать по домам, ты устраиваешься на веранде у «окошка» (так ты называешь дырку в кирпичной стене веранды) и начинаешь ждать…
    - Ты сегодня шестая пришла! – сообщаешь ты мне. Или:
    - А ты сегодня первая!
    Сидишь у окошка и, чтобы время скорее шло, пересчитываешь кирпичи веранды.
    - Я сегодня до двух тысяч сорока пяти кирпичей насчитал. Ты почему так долго не приходила?..
    Каждое утро одна и та же просьба:
    - Приди за мной пораньше.
    С каждым днём расставание всё болезненнее. Первые дни, когда превыше всего было любопытство к новой жизни, ты не плакал. Но уже на третий день начались слёзы. Этот третий день пришёлся на понедельник, и после двух выходных ты никак не хотел идти в сад. Прощаясь, рыдал неудержимо. Весь день мне слышался твой плач, так что даже работать не могла, всё валилось из рук. Когда пришла за тобой, выяснилось, что так и есть – оба носовых платка мокры от слёз, хоть выжимай, под глазами – синяки, в глазах – тоска.

    - Всё. Не пойду больше в сад, - заявил ты.
    - Но ведь ты так хотел к детям, сам просился в сад, - помнишь?
    - Больше проситься не буду.


* * *

    Осень тёплая, теплее прошедшего лета. Днём бывает по-настоящему жарко. В середине недели я устраиваю тебе разгрузочные дни: пять дней подряд в саду тебе, конечно, трудно. Вместо сада мы отправляемся на длинную прогулку, в маленькое путешествие.
    Сегодня мы гуляли по набережной, в парке, а потом сели на речной трамвайчик и поплыли с замиранием сердца: стоит ли ещё Захарково?..
    В этот раз я уже и не надеялась, думала, снесли уже всё там подчистую, и осторожно намекала тебе на это – на тот случай, если на месте нашей любимой деревушки окажется голый пустырь – чтобы не было для тебя это горькой неожиданностью…
    И вдруг – стоит Захарково! Стоит, цепляется последними домишками за пахучий, не залитый асфальтом клочок земли… И хотя дворы уже почти все пусты, и покосились заборы, и дома некоторые увезены, а некоторые преданы огню, - всё же стоит Захарково! Покрикивают петухи, слышна перекличка псов, и коты греются на тёплых развалинах и пепелищах…
    Мы идём по размытой, разъезженной дороге к тому двору, в котором ты кормил когда-то петуха троллейбусными билетами. Жив ли петух? Может, уже давно пошёл на суп…
    Ан нет! И петух жив, и его куриная свита как будто не поредела. Двор кипит жизнью: слышны визги поросят, добросовестный лай собаки, сонное квохтанье кур… До чего же мы обрадовались! Ты тут же принялся угощать кур билетами, просовывая их сквозь мелкую сетку ограды, но на этот раз куры были более разборчивы.
    И вдруг – в маленьком и давно не мытом окошке покосившегося и совершенно обшарпанного дома, вдруг в этом омутке показалась пресимпатичная улыбающаяся рожица. Это было так неожиданно для нас! Нам почему-то казалось, что, кроме кур, петуха, поросят и собаки, здесь никто не живёт…
    Распахнулась форточка, и в неё высунулась белобрысая круглая голова.
    - А здесь паучище живёт! – сообщил мальчик и засмеялся. – Я сейчас, не уходите!
    Через минуту он был уже на улице. Мы познакомились. Его звали Алёша Тимофеев.
    Мы сидели на пыльных досках, сваленных у забора, и наш новый знакомый (которому недавно минуло три года) по-деревенски обстоятельно рассказывал нам о последних событиях, происшедших в Захарково: о том, что всем уже дали квартиры, и Колька, Вовка, Светка – все ребята уехали. Рассказал, как горел один дом напротив и сколько пожарных машин приезжало, и что доски, на которых мы сидим – всё, что осталось от этого дома. По-стариковски поворчал, жалуясь на рык экскаваторов, роющих неподалёку котлован. Сказал, что это рычание у него уже вот где сидит, даже спать не даёт. И про поросят рассказал, что их у них в этом году трое, очень хорошенькие. Мы попросились взглянуть на поросят, но Алёша сказал, что собака не пустит, она у них злая. Нет, не злая вообще-то, но всё-таки может тяпнуть, лучше не надо.
    Из дома выглянула молодая женщина, такая же светловолосая, как и сын, и позвала:
     - Алёша!
     - Не могу, - ответил Алёша солидно, - я занят. Ко мне пришли.
     - Алёша, иди переоденься, а потом опять выйдешь.
     - Только вы не уходите, ладно?
    И он убежал. А потом вдруг вскарабкался на крышу дома, оттуда перемахнул на крышу курятника, ловкий, как обезьянка, и мы смотрели на него с завистью.
    Выбежал опять на улицу.
    - Антон, давай в войну играть!
    - Как «в войну»? Я не умею.
    - Вот тебе палка, это – автомат. Ложись и стреляй.
    - Я не умею стрелять.
    Алёша пытался наскоро обучить тебя, но у тебя плохо получалось, точнее – не получалось вовсе.
    - Ложись и стреляй! – командовал Алёша.
    Ты старательно (хотя с невыразимой скукой на лице) плюхался животом в дорожную пыль, но «стрелять» так и не научился.
    - Скучно, не хочу больше, - сказал ты.
    - А во что тогда будем играть? – спросил озадаченный Алёша.
    И тут ваши взгляды обернулись к пустырю, окружённому зарослями запущенного сада, с огромной лужей – настоящим озером посреди пустыря на месте сгоревшего дома. И вы оба ринулись к этой красавице-луже, обгоняя друг друга. Алёша, более лёгкий и ловкий, примчался первым.
    Я осталась сидеть на досках, на солнышке, и наблюдала за вами издали, не мешая вам наслаждаться свободой и раздольем.
    По пустырю разбросано множество вещей, которые трудно переоценить: старые вёдра и тазы, миски, бутылки, доски и несколько огромных ржавых бочек, в которые когда-то по желобам стекала с крыши дождевая вода для стирки и поливки огорода.
    Всё пошло в дело. Из дощечек были сооружены мостики, на воду спущены миски и кастрюли, а всё остальное приспособлено для переливания: сначала густая рыжеватая вода зачёрпывается сковородкой и наливается в банку, затем из банки переливается в бидон, потом в ведро, из ведра в таз и так далее… И это занятие доставляло вам столько радости и наслаждения. Я смотрела на вас и с удовлетворением думала: «Ну вот и у моего мальчика полноценное детство: с лужами и пустырями… Будет что вспомнить». И сама испытывала не меньшее наслаждение, глядя на своего замызганного по уши и совершенно счастливого сына…

    - Приезжайте ещё! – просил Алёша, когда мы прощались. – А то я здесь один остался.
    - Приедем, завтра приедем, - пообещали мы.
    - Приезжайте, я ждать буду! – кричал Алёша нам вслед, стоя на размытой дороге, и долго махал ладошкой.
    - Приезжайте!

Мальчик с планеты Маль

    …И опять было утро, опять трудное прощание. Шёл дождь, дети играли в группе на втором этаже. Выйдя во двор, я взглянула на окна игровой комнаты. У одного из окон стоял ты, приплюснув нос к стеклу. Ты плакал. Я помахала тебе. Ты попробовал улыбнуться, но улыбки не получилось, только жалкая, страдальческая гримаса искривила твоё лицо…
    В этот вечер я задержалась. Когда пришла за тобой, всех детей уже разобрали, ты остался один, сидел с Любовью Петровной на скамейке, под глазами – тёмные круги, в глазах – тоска. Увидев меня, с рыданиями бросился мне на шею.
     - Сын очень любит вас. Он так переживал, что вы задержались. Сидит и твердит: «Только бы ничего не случилось! Только бы ничего не случилось!»
     - Что же со мной могло случиться, сынок?
     - Не знаю… - выдохнул ты еле слышно.
    По дороге домой.
     - Ты почему так долго не шла?
     - Я ездила по делам, сынок.
     - По каким делам?
     - Искала работу.
     - У тебя же есть работа, твои рецензии.
     - Но ты же знаешь, какая это ненадёжная работа: сегодня есть, завтра – нет, послезавтра – неизвестно… Я устала от этой постоянной неизвестности…
     - А какую работу ты хочешь?
     - Ох, Антоша… Какую хочу, я вряд ли найду. Хотела бы в издательстве где-нибудь, редактором. Хорошо бы не каждый день, конечно. Чтобы оставалось время на нашу жизнь…
    Утром по дороге в сад.
    - Ты опять едешь по домам?
    - Опять.
    - Приходи за мной пораньше.
    - Я постараюсь.
    Глаза твои наливаются слезами…
    - Ну что ты, милый?
    - Я не хочу в сад.
    - Не хочешь? Почему?
    - Там… невкусно.
    - Ну, миленький, надо привыкать.
    - Я никогда не привыкну! – с тихим отчаяньем воскликнул ты.
    - Ну что ты, милый, ну что ты! Другие ребята привыкают, и ты привыкнешь. Постепенно…
    Дети гуляли во дворе. Ты подошёл к своей группе и остановился поодаль, грустно нахохлившись…
    - Мне нужно поговорить с вами, - сказала, подходя ко мне, Евдокия Васильевна, пожилая строгая воспитательница. Эта женщина, казалось, не умела улыбаться, и ты с первых же дней стал её побаиваться.

     - Вы знаете, Антон ничего не ест, - сказала она строгим голосом.
    - Как? Совсем? А он говорит: ест…
    - Ну разве это еда? Только хлеб да булочку какую-нибудь за весь день. Ну и пьёт ещё: компот и чай, а от кофе отказывается, наотрез.
    - Понимаете, он ещё не привык. Он ведь домашний ребёнок…
    - Я всё понимаю, но вынуждена его заставлять. Он у вас и так худенький.
    Она смотрела на меня сурово и осуждающе, и я почувствовала, что съёживаюсь под её взглядом, робею.
    - И вообще, он у вас странный, - сказала она жёстко, будто бы ставя диагноз.
    - Почему странный?
    - Он, конечно, мальчик развитой, я бы сказала, даже слишком. Но лучше бы он в футбол с мальчишками играл. Говорю ему: «Иди играй в футбол», а он мне отвечает: «А зачем? В какой футбол?» Ребята в войну играют, а он опять: «А зачем?» Нельзя же всё время одни только книжки читать!
    - Но не всем же детям играть в футбол.
    Она смотрела на меня осуждающе.
    - Не удивляйтесь, если его начнут бить.
    - Бить?.. За что?!
    - Слишком уж он беззащитный у вас… Таких всегда бьют. «Таких всегда бьют…» – звучало у меня целый день в ушах.
    Ты встретил меня у ворот с охапкой жёлтых листьев.
    - Слушай стишок, мамася:
    Все ходят с букетами,
    Огромными цветами!
    Все ходят с букетами,
    Огромными цветами!
    - И ещё слушай:
    Любовь Петровна плюс Евдокия Васильевна
    Получается Любокия Петросильевна!
     - Отличные стишки.
    Подумав, сказал:
     - А почему ты грустная?
     - Устала, малыш. Я сегодня пол-Москвы объездила, где только не была…
     - Нашла работу?
    - Нет.
    - А когда найдёшь?
    - Не знаю…

    За ужином ты судорожно хватал чёрный хлеб с маслом, умял два омлета и никак не мог наесться. Отвалившись от стола, запел:
    Мой сыночек рыжий,
    Съел кусок Парижа!
    Мой сыночек жёлтый
    Съел кирпичик тёртый.
    Мой сыночек сладкий
    Съел ботинок гладкий…
    Ты похудел за две детсадовские недели, нос заострился, под глазами залегли тени, которые не исчезали даже ночью, во сне. Даже во сне вид у тебя был уставший и грустный.
    Укладывая тебя спать, заметила, что твои ноги, от щиколоток и до самых колен, в синяках.
    - Антон, ты почему весь в синяках?
    - В саду так много углов… - нехотя ответил ты.


* * *

    На следующий день я, как обещала, пришла за тобой пораньше, ты ещё не успел занять свой пост у окошка веранды и начать считать кирпичи. Ты сидел на горке песка и что-то строил. Рядом с тобой в песке играли два мальчика, вы о чём-то оживлённо переговаривались.     Но не успела я порадоваться, что у тебя хорошее настроение и ты играешь с ребятами, как ситуация в песочнице мгновенно изменилась. Пока я шла от калитки к вашему участку, на моих глазах разыгралась следующая сцена. Один из мальчиков стал что-то выкрикивать, размахивая руками. Ты с улыбкой отвечал ему. Мальчик, крайне раздражённый, ударил тебя кулаком по голове. Ты заплакал. Оба мальчика вскочили, словно твой плач послужил им сигналом, и стали бить тебя. Они затаптывали твой город (ты пытался защитить свои чудесные башни), пинали тебя, били тебя по спине, голове…
    Я бежала к тебе на выручку, а Евдокия Васильевна спокойно созерцала эту сцену, сидя в двух шагах на веранде. Она не шевельнулась и не проронила ни слова. Ты плакал, даже не пытаясь защититься, лишь прикрывая голову от ударов, продолжая сидеть на холодном песке среди руин сказочного города…
    Подбежав к песочнице, я с трудом оттащила от тебя мальчишек. Подняла тебя, вытерла лицо, измазанное песком и слезами…
     - За что вы его бьёте?
    - А чего он…
     - Что «чего»?
    Мальчики угрюмо молчали.
     - Антон, за что тебя били? Ты кого-нибудь из них обидел?
     - Я им рассказывал про Маль… А он, этот Ваня, говорит: это неправда! А я говорю: правда! А они стали стукать и всё ломать… - ты опять залился слезами.
    Мальчики стали выкрикивать что-то злое, несвязное, все их обвинения сводились к тому же: «А чего он!..»
    Евдокия Васильевна наконец поднялась и неторопливо приблизилась к нам.
     - Я вас предупреждала, что его будут бить, - почти с удовлетворением сказала она.
    Я не могла говорить, я боялась заплакать. Первый раз в жизни тебя били, били на моих глазах (впрочем, первый ли? Я тут же вспомнила синяки на твоих ногах). Я была потрясена тем, что тебя могут бить, тебя, который никогда никого не ударил.
    Обидчики твои, чувствуя безнаказанность, испарились. Мы стояли у песочных руин втроём.
    - Ему нужно учиться давать сдачи.
    - Какую сдачу? – поднял ты на воспитательницу горькие заплаканные глаза.
    - Ты что, не знаешь, что такое «сдача»? – изумилась воспитательница.
    - Не знаю, - смущённо признался ты, словно тебя уличили в чём-то нехорошем.
     - Тогда вам придётся объяснить своему сыну, что такое давать сдачи.
    По дороге домой.
     - А ты ходила в сад, когда была маленькой?
     - Ходила.
     - А тебя стукали?
     - Один мальчик… Однажды он даже оторвал мне воротник от пальто. Бабушка сшила мне новое пальто, а он в первый же день его порвал… Я тоже плакала и не умела давать сдачи.
    - А как её давать?
     - Никогда не думала, что придётся учить тебя этому. Вот уж не думала… Дать сдачи, Антон, это ответить тем же. Когда тебя бьют, ты должен защищаться.
     - Тоже стукать?
     - Ну… в общем, да, - с усилием выдавила я из себя, чувствуя отвращение к себе, к Евдокии Васильевне, к детсаду, к жестокой необходимости учить тебя тому, против чего восстаёт моя душа.
     - А синяки на твоих ногах – тоже от «стуканья»?
     - Они все ногами бьются.
    - Но из-за чего вы дерётесь-то?
    - Не знаю. Подходят и начинают стукать.
    - И ты плачешь?
    - Да.
    - А они ещё больше стукают?
     - Да…
     - Тебе, сынок, прежде всего нужно учиться не плакать. Даже если больно, даже если очень обидно.
     - Не получается, - говоришь ты со вздохом.
    - Я понимаю… Это трудно. Но пока ты будешь плакать, они будут тебя бить.
     - Почему? – твои глаза опять наливаются слезами.
    - Они видят, что ты слабее, что ты боишься их, - и это распаляет их ещё больше… К тому же их много, а ты один. Понимаешь, они испытывают тебя. Но если ты не будешь плакать – они увидят, что ты не боишься их, и оставят тебя в покое.
    - Я попробую…
    - Попробуй, сынок.
    Весь вечер ты был грустным.
    За ужином капризничал, ворчал: «Слишком ужин многоярусный…» С трудом уговорила тебя выпить чашку молока. И вообще вид у тебя был уставший, измученный и больной.
     - Антон, а у тебя ячмень на глазу наклёвывается. Небось от сидения на холодном песке… Придётся тебе посидеть пару деньков дома…
    - Ура! – отчаянно закричал ты.
    На следующий день ты блаженно претерпевал все процедуры: промывание глаза крепким чаем, прикладывание к веку тёплого, вкрутую сваренного яйца, и весело напевал при этом:
    Жил – был ячмень,
    Кара-чечень!
    Когда он прорвёт,
    Не знает народ!
    Но ячмень был только сигналом. Вскоре потекло из носа, и послышалось лёгкое, но упорное покашливание.
    Насморк и кашель к вечеру усилились, особенно трудно было ночью, кашель начинал душить тебя, как только ты опускался на подушку. Я взяла тебя на колени, и ты заснул у меня на руках, припав горячей головой к моему плечу…

    Начались хождения по врачам. Но ты рад, тебе лучше в поликлинику, чем в детсад.
    И дома тоже играешь в поликлинику. Написал множество бумажек с номерами кабинетов и названиями врачей и расклеил их по всей квартире: теперь на кухне у нас лаборатория, в ванной принимает педиатр, в платяном шкафу – хирург, а в шкафу под койкой сидит бедный кожник…
    Эта игра и бесконечные разговоры о том, что у человека внутри (особенно после того, как мы несколько раз сходили на рентген) – все эти разговоры были не просто игрой. Как выяснилось некоторое время спустя, они были сосредоточенным и неотступным раздумьем: где, в каком месте в человеке помещается жизнь? Что в человеческом организме главное? И почему человек умирает?..
    Однажды ранним вечером, когда ты уже выздоравливал, мы возвращались с прогулки домой, и на светло-синем небе засеребрились первые звёзды, ты тихо и убеждённо сказал:
     - А я знаю, когда человек умирает. Когда у него рвётся паутина жизни.
    - Какая паутина жизни?
    - Ну, такая паутинка внутри, по которой бежит жизнь. Паутина есть у всего – у человека, у цветка и у звезды…
    Нарисовал схему внутренностей человека: сердце, лёгкие, желудок и – паутина жизни.
    Теперь тебе всё ясно.
    Завёл блокнот, на обложке которого написал: «Новое для тех, кто мало знает».
     «Нутрь.
    На самом деле у нас у каждого есть паутина жизни. Паутина жизни – это паутина, по которой бежит жизнь. Паутина жизни шевелится. Там, в механизме паутины жизни, есть кружочек, который, когда паутина жизни вздрогнет, - там вытягивается ещё одна паутина жизни, которая внутри. Знаете, как человек умирает? Потому что паутина жизни рвётся. Паутина жизни состоит из того же, что мы едим.
    Паутина жизни есть у всех – у цветов, у звёзд и у земли. А кто паутину жизни придумал и из чего состоит паутина жизни у земли – это вы узнаете на стр. 10.
    1800 или больше лет назад один учёный узнал, что паутина жизни состоит не только из того, что мы едим, она ещё состоит из луны, звёзд, солнца и ещё из разных химических веществ».


* * *

    И опять было утро, опять ты стоял в слезах у окна…
    Я уходила по дорожке, засыпанной мокрой жёлтой листвой, уходила всё дальше, беспрерывно оглядываясь на твоё окно, и твои полные тоски глаза словно бы бежали за мной, настигали, приникали к моему лицу, вырастая до отчаянных размеров, затмевая своей тоской всё вокруг…
    И опять я весь день ездила по издательствам, и опять – впустую.
    - Ну как, нашла работу?
     - Нет…
    - А тебе письмо…
    Оно лежало в кармане вместе с мокрым от слёз носовым платком и было влажным и смятым.
     «Дорогая мамуся!
    Люблю тебя очень и давай не пойдём в детский сад в пятницу, как ты обещала. С другой стороны – рыбы. Целую очень крепко и передаю привет от всех 30 человек».
    - Хорошо, насчёт пятницы договорились. Но до пятницы нужно походить.
    Ты вздохнул.
    - Расскажи, как ты жил сегодня? Что делал?
    - Скучал.
    - А кроме «скучал»?
    - Ещё сегодня морковки лепили…
    - Все тридцать человек – морковки?
    - У кого красный пластилин – морковки, у кого жёлтый – репку.
     - А другое что-нибудь нельзя было лепить? Ведь это же слишком легко…
    - Нельзя. Сказали, у нас конкурс: на лучшую морковку и лучшую репку.
     - А ещё что было?
     - Что ещё? Ещё Любови Петровне помогал, на веранде листья подметал. Потом мы сидели, я ей про Дерефан рассказывал. Она так удивлялась! Говорит: «Интереснее всяких сказок…»
    Отношения с ребятами у тебя продолжали накаляться. Тебя били каждый день, даже во время еды (ногами под столом), даже во время дневного сна, улучив минуту, когда воспитательница выйдет из спальни.
    Ты стал очень нервный и дома без конца нарывался на ссору, тебе всё время хотелось выкинуть что-нибудь эдакое: вывалить на пол все игрушки из шкафа, или выдрать цветок из горшка, или устроить небольшой потоп в ванной. Одним словом, разрядиться. И мои нервы тоже порой не выдерживали.
     - Антон, ты и в саду так себя ведёшь?
     - В саду я хороший.
    - А дома почему же?
    Ты задумался на минуту и ответил вполне убедительно:
     - Если я буду везде одинаковый, я буду везде хужее.
    За ужином неожиданно устроил истерику. Увидев перед собой тарелку, ты крепко зажмурил глаза, сжал губы так, что они побелели, закрыл уши руками. Мыча, ты отчаянно мотал головой. Наконец из тебя вырвался крик:
     - Не буду!..
    - Почему не будешь? Ты же голоден.
    - Не буду! не буду! не хочу! не буду!.. Меня вырвет!..
     - Да почему вырвет? Это твоя любимая каша… - я попыталась отвести твои руки от лица. И ты, как зверёк, вцепился зубами в мою руку. Я вскрикнула от неожиданности и боли.
    - Ты в саду научился кусаться?!
    - Да! – с вызовом крикнул ты.
     - И что воспитательница делает, когда вы начинаете кусать друг друга?
    - Я не кусал!
    - А с теми, кто кусал, что делает?
    - Ставит в угол!
    - Ну и как? Помогает?
    - Помогает!
    - Может, и тебе поможет?
    - Не хочу!.. – завопил ты каким-то чужим, незнакомым голосом, которого я у тебя не знала.
     - Пойдём, пойдём, голубчик! Я взяла тебя за руку и повела, точнее, потащила в комнату. Ты визжал, упирался ногами, пытался ещё раз укусить меня.
     - Ах, так?.. – я оглянулась по сторонам, ища место, где не было сквозняка. Бросив на пол у книжного шкафа половик (чтобы не простудился), я как можно суровее сказала:
    - Постой-ка на коленях в углу. Может, и тебе поможет.
    И ушла на кухню.
    Некоторое время до меня доносились твои сердитые крики: «Выйду! Выйду!.. Вот возьму и выйду!..»
    Потом ты угомонился и затих. В комнате было так тихо, что казалось – ты уснул там, устав буйствовать. Я осторожно приоткрыла дверь… Тихий и сосредоточенный, ты стоял на коленях в углу, в руках у тебя была книга. Я подошла и заглянула в неё. Это была «Астрономия» Стурве.
     - Ну что, успокоился?
    - Да.
    - А можно я ещё постою? - улыбнулся ты. – Дочитаю.
     - Хорошего понемножку. Идём ужинать.
    - Не хочу ужинать.
    Лицо твоё опять померкло.
     - Как не хочешь? – растерялась я.
    - Не буду.
    - Да почему, в конце концов? – я с трудом сдерживала раздражение.
     - Боюсь.
     - Антон, брось валять дурака, надоело.
    Ты смотрел на меня исподлобья.
     - Я никого не валяю…
     - Ладно, давай спокойно потолкуем.
     - Всё равно не буду есть.
    - А если цветок не поливать? Засохнет?
    - Засохнет.
    - А если нашей черепахе не давать есть? Умрёт?
    - Умрёт…
    - А человек?
    - Тоже умрёт.
    - Значит, ты всё понимаешь?
    - Понимаю…
    Обливаясь слезами, давясь, сморкаясь и кашляя, с невыразимым отвращением ты ел кашу, которую ещё недавно любил.
     - Что с тобой стряслось, малыш?
    - Не знаю…
    Долго не мог уснуть. Спал неспокойно, вскрикивал, садился в постели, испуганно тараща глаза, что-то бормотал, всхлипывал: «Не надо! Не хочу!.. Не надо!» – «Успокойся, сынок, успокойся…»
    Утром Евдокия Васильевна отозвала меня в сторону и сказала:
    - Я вчера припугнула его. Сказала: если не будет есть, я позову врача, и врач сделает укол.
    - Зачем вы пугали его? Он такой впечатлительный. Вчера у него была истерика. И ночью спал плохо…
    - Как же вы мне прикажете управляться с ним?
     - Надеюсь, он привыкнет, - без особой уверенности сказала я. – Постепенно…
    Ты продолжал отказываться от еды. Евдокия Васильевна несмотря на мои просьбы продолжала пугать тебя, изыскивая всё более изощрённые способы. Вскоре я узнала, почему, когда я ставлю перед тобой тарелку, ты тут же закрываешь не только рот и глаза, но и зажимаешь руками уши… Оказывается, заботящаяся о твоём здоровье Евдокия Васильевна не раз грозилась, что выльет тебе суп в карман, что зальёт его тебе в уши… Она испытывала и такой способ: если ты отказывался от первого, она вываливала в тарелку с супом второе, туда же выливала компот и криком пыталась заставить тебя есть эту бурду. Тебя тошнило, рвало…
    Узнав об этом, я потребовала, чтобы она оставила тебя в покое. Но она поджала обиженно губы и сказала, что то время, которое ты в саду, ты всё равно на её ответственности и никто, даже я, не вправе эту ответственность с неё снять.
    Только Любовь Петровна искренне сочувствовала тебе. Но что она, сама ещё девочка, могла сделать? Она только могла жалеть и любить тебя.
    - Откровенно говоря, то, что здесь готовят, есть невозможно. Я сама только чай пью, да и тот бывает прокисшим… - призналась она мне. – Старайтесь его получше кормить дома, утром и вечером.
    - Так он и дома перестал есть. У него какое-то отвращение к еде. Не знаю, что делать… Скажите, а как же другие дети?
    - Они к нам все из яслей пришли, они привычные… Но Антоша, боюсь, не сможет привыкнуть. И дело не только в еде… Просто он из другого мира. Он – другой. Дети не принимают его. Как всякое стадо изгоняет чужака, так и они. Они бьют его, знаете? И не только мальчишки…
     - Знаю… Но что же нам делать?
    - Когда моё дежурство, я стараюсь его возле себя держать. Он мне помогает. Мы разговариваем. Или сажаю его перед группой и прошу прочитать или рассказать что-нибудь. Дети его слушают, раскрыв рты. Но стоит отвернуться или выйти из комнаты, тут же начинают бить…
    Мы стоим возле беседки и смотрим, как дети граблями сгребают листья на участке, собирают сухие ветки и сносят их в костёр. Горький дым стелется по двору, щиплет глаза…
     - Я вам советую: забирайте его отсюда. Недетсадовский он у вас…

    И вот настал день, когда ты категорично заявил: «Больше в сад не пойду!»
    Шёл и плакал.
    - Сынок, мне опять нужно ехать по делам… А тебе привыкать. Ведь если я найду работу, я буду уезжать каждый день, утром уезжать, а вечером возвращаться.
    - Я лучше один дома сидеть буду!
    - А кто тебя покормит? Кто с тобой погуляет?
    Отчаянье залило твоё лицо.
     - Крепись, малыш. У всех мамы работают, а дети ходят в сад. Давай привыкать. Только не плачь, ладно? Ведь ты же мужчина. Маленький, но мужчина. Если ты будешь плакать, я тоже заплачу…
    - Ладно… - прошептал ты. – Только приходи за мной пораньше!
    Твоё лицо в окне второго этажа, залитое слезами…
    С каждым днём, расставаясь со мной, ты плачешь всё горше, всё неудержимее. Я давно уже не верю, что ты сможешь привыкнуть: к «сереньким помоям с мусоринками», к щелчкам и пинкам, к шуму, от которого у тебя к вечеру болит голова, к скучным математическим занятиям, на которых тебе нечего делать, к невозможности отдохнуть днём, во время дневного сна, к угрожающим «шуткам» Евдокии Васильевны… И твой прощальный взгляд, устремлённый мне вслед, исполнен такого недетского страдания, такой тоски, словно мы расстаёмся навеки.
    Господи, как жить? Что делать?..

    В тот день я предприняла последнюю попытку. Я вошла в тёмное, с узкими окнами здание Архива. Больше идти было некуда. И ждать нечего. За два последних месяца я не получила на рецензию ни одной рукописи. Только равнодушно-вежливое: «Звоните завтра». Нет, мне не отказывали. Но, между тем, работы всю осень не было. Наши крошечные сбережения (аванс за сборник стихов, который выйдет неизвестно когда) подошли к концу, как мы ни старались их протянуть. Влезать в долги мы с тобой не любили, потому что отдавать было нечем. Лучше вовсе не брать. Опять просить у мамы – невмоготу… Как жить дальше?
    Я вошла в тёмное, угрюмое здание с узкими окнами, где в коридоре стоял затхлый, невыветриваемый запах старых бумаг, пришла просить любую работу.
    Начальница отдела кадров, взглянув на мой диплом, удивилась:
    - А почему к нам? Вас, с вашим образованием…
    - Я пыталась…
     - Ну что ж… Могу предложить вам место архивариуса второй категории.
    - Что мне придётся делать?
    - О, ничего сложного! Расстановка карточек каталога по алфавиту.
     - А более сложной работы у вас нет? Ведь с этой мог бы справиться мой четырёхлетний сын.
     - У нас всё начинается с неквалифицированной работы. Потом, с годами, когда вы вживётесь в наш коллектив, когда мы получше узнаем вас…
    - Зачем же я шесть лет училась?
    - Как хотите. Я вас не неволю.
    Я сидела в мучительной растерянности, с тоской глядя сквозь узкое, как бойница, окно, на глухую стену архивного хранилища. В который уже раз эта глухая, без окон, без единого просвета стена оказывалась передо мной. Но всё казалось: обойду, обогну… И вот уперлась в неё снова. И на этой стене – огромные, полные отчаянья и тоски, твои глаза… Господи, что же мне делать?
    - Оклад шестьдесят рублей. Конечно, это не много, но лучше, чем ничего. Работа пять дней в неделю, с девяти до шести.
    Хватит ли тебе, сынок, кирпичиков на веранде?
     - Я могу рассчитывать на один библиотечный день в середине недели? У меня ребёнок…
    - Неквалифицированным работникам библиотечные дни не полагаются.
     - А на укороченный день?
    - Поговорите с директором. Но, скорее всего, она вам откажет. Коллектив у нас женский, у многих дети. Если каждая потребует укороченный день, то вы сами понимаете, что из этого может получиться.
    - Я понимаю…
     - Ну что, вы согласны?
     - У меня нет другого выхода.

    Я вышла из этого кабинета с чувством мучительной вины и тоски. «Бедный мой, бедный…» В руках у меня был свеженький пропуск. Завтра, к восьми тридцати, я должна была явиться в это мрачное здание с узкими окнами и вступить в должность архивариуса второй категории…
    И замелькали пустые, похожие один на другой, дни… Десятки, сотни, тысячи карточек перед глазами… Неужели это можно выдержать неделю, месяц, несколько лет?..
    Я закрывала глаза – и видела твоё бледное, исхудавшее личико, твои тёмно-золотые, полные осенней печали, глаза… Крепись, мой хороший, я что-нибудь придумаю. Что-нибудь придумаю…
    Я тосковала по тебе не меньше, чем ты по мне. Кончились наши выходные в середине недели, кончились твои укороченные дни. Теперь мы жили, как все: на обратном пути из детсада – магазин, ужин на скорую руку, несколько устало оброненных фраз… Ты очень уставал за день, и к восьми глаза у тебя слипались.
    Уже засыпая: «Давай скорее улетим на Маль… На Мале нет этих садиков, и мамам не нужно ходить на работу. Там люди просто живут..» – «Хорошо бы, сынок…»
    Прошла всего вторая неделя, как я ходила на работу, но жизнь утратила свои привычные краски и запахи. Остался только мышиный запах архива, этой тёмной сырой норы, в которой я сидела долгими осенними днями, согнувшись над каталожными ящиками, остался тошнотворный запах пригорелого молока, от которого мы оба содрогались каждое утро, входя в двери детсада, остался горький запах догорающих костров нашей пятой осени… А из всех красок – только зеленоватая бледность твоего лица с глубокой синевой под глазами да чернеющие листья на мокрой дорожке, по которой я каждое утро уходила от тебя…
    В детсаду тебе по-прежнему не давали проходу, по-прежнему «стукали». И наконец твоё терпение лопнуло. Устав от пинков и тумаков, ты стал давать сдачи.
    Однажды, придя за тобой, увидела, что все играют, а ты стоишь… в углу! И при этом мило беседуешь с Любовью Петровной.
    - Не могу понять, что с ним случилось такое, - развела она в растерянности руками. – Такой тихий всегда был… А тут Ваню побил, Лену ударил. Она, конечно, задира… но всё-таки девочка. Вот, пришлось изолировать.
     - Так хорошо в саду отдохнул, - сказал ты. – Никто меня там не стукал.
    - Научился давать сдачи? – спросила я, не зная, радоваться этому или огорчаться.
    - Пришлось, - улыбнулась ободряюще Любовь Петровна. – А иначе ведь заклюют. Им ведь только подраться, только бы поколотить кого-нибудь. Возраст такой. Энергии много, а ума мало. Ничего их не интересует, только драка.
    Мы идём под моросящим дождём, идём к дому, где нас никто не ждёт, и ты спрашиваешь:
     - Ну как твоя работа? Сколько карточек сегодня насчитала?
     - Не спрашивай, Антончик. Они у меня перед глазами до сих пор мелькают… Расскажи лучше, как ты жил.
     - Сегодня на занятиях был великий расспрос: кто кем будет, когда вырастет.
     - И что ребята отвечали?
     - Кто-то милиционером, кто-то солдатом. Девочки – портнихами захотели быть. Кто-то ещё кем-то, не помню…
     - А ты?
     - А я сказал: «Хочу быть писателем».
    И, помолчав, добавил:
     - И меня побили.
     - За что?
     - Не знаю.
     - Но ты хоть защищался?
     - Конечно. Только они сразу со всех сторон бьют.
     - Их было много?
     - Трое. Ваня Антоненко и ещё двое какие-то. Не помню… Они все одинаковые. Такие у всех лица круглые, как яйцо.
     - А Ваню как запомнил?
     - Он самый злой.
    Ты говоришь почти спокойно, и твоё спокойствие пугало меня больше, чем слёзы: ты начинал привыкать – к тому, что бьют, к тому, что их всегда больше…
    - А я про этого Ваню стишок сочинил! – неожиданно весело сказал ты. – «Стихи про Ваню Антоненко». Слушай:
     Надоел мне этот Ваня,
     Не могу я вам сказать!
     Я считать могу всего лишь:
     Раз, два, три, четыре, пять!
     А потом начну считать я
     До двух тысяч восемьсот!
     Чтобы кушать очень много,
     Я тебе не бегемот!
     Я тебя могу так стукнуть,
     Даже Ваня упадёт!
     У меня больной желудок,
     Не могу я много есть!
     Я считать уже умею
     И могу сто книг прочесть!
     Обойдусь я и без драки
     И без Вани-забияки!
    Ты звонко напевал свой стишок, идя вприпрыжку по мокрой дорожке. Я смотрела на твоё худенькое задорное лицо и думала о том, что всё равно ты сильнее их, сколько бы их не было!

    …Было ветрено и зябко. Ты сидел на веранде, грустно глядя на хлопающую калитку сада… Увидев меня, ты не бросился, как обычно, мне навстречу, а остался в той же позе нахохленного воробышка.
    - Что с тобой, сынок?
    - Так…
    Я коснулась губами твоего лба – он был горячий.
     - Что-то уж больно скучный он сегодня, - послышался голос Евдокии Васильевны. – Всё сидит и сидит молчком, Даже про Самлюмбию свою не рассказывает.
     - Самболюнию, - тихо поправил ты, не взглянув на неё.
     - Пойдём, сынок?
    Ты нерешительно поднялся с лавочки, как во сне, с тоской посмотрел на меня, и я поняла, что ты совсем болен. Я подхватила тебя на руки и понесла домой. Ты утомлённо прикрыл глаза и уткнулся лицом в моё плечо.
     - Совсем плохо, сынок?
     - Не совсем… - еле слышно прошептал ты.
    Дома, едва успела раздеть и уложить тебя в постель, как мучительная дрожь охватила тебя, тельце покрылось гусиной кожей, ты скрутился калачиком под двумя одеялами, но и они не могли тебя согреть. Ртутный столбик в градуснике, сунутом тебе под мышку, мгновенно ускочил за сорок… Господи, что же это?! «Сынок, побудь без меня минутку, я сейчас… я быстро… за врачом…»
    Выбежала из подъезда – и не поверила своим глазам: на аллейке у нашего дома стояли и оживлённо беседовали две женщины, одна из них – твой участковый врач. Я бросилась к ней, не помня себя от радости и отчаянья:
    - Зоя Петровна! Какое счастье, что вы здесь! Антоше плохо… Пожалуйста, помогите!
    Она удивлённо взглянула на меня, не понимая, чего я от неё хочу.
     - Простите, что отрываю, но ему совсем плохо…
    Недоумение на её лице сменилось раздражением.
    - Мой рабочий день уже кончился, - отчеканила она.
    - Умоляю, взгляните на него, ведь это одна минута… - с содроганием услышала я в своём голосе жалкие, просительные ноты.
    Но она уже отвернулась к своей приятельнице, и они продолжали прерванную мной беседу.
     - Что же мне делать?!
    - Вызывайте «скорую», бросила через плечо она.
    - Но ведь вы здесь, рядом?
    Она даже головы не повернула в мою сторону.
    Я бежала к телефону-автомату, душили слёзы…

    …Ты болел долго и тяжело. Уже облетела вся наша пятая осень, почернело под дождями её золото, уже белые мухи кружились по утрам за нашими окнами, а ты всё никак не мог прийти в себя…
    Сначала с тобой была бабушка, которая очень боялась, что моё архивное начальство будет недовольно, что мы с тобой сразу заболели. Но бабушка не могла сидеть с тобой бесконечно – у неё было своё строгое начальство. Я сменила её, и мы узнали, что значит сидеть на больничном (пять дней на бюллетене и месяц на справке), мы узнали, каково получить зарплату 5 рублей 20 копеек.
     - Ого, как много! – обрадовался ты.
    Но мне пришлось тебя огорчить.
     - Возьми бумагу и карандаш и подсчитай, сколько мы тратим в месяц на хлеб и молоко. Приблизительно.
    Произведя расчёт, ты растерянно, почти испуганно взглянул на меня: «Как же мы будем жить?»
     - Бабушка, надеюсь, выручит, а вообще… Не можем же мы сидеть на шее у бабушки.
     - Не можем, - согласился ты.

    Уже кружились по утрам белые мухи…
    При одном воспоминании о детсаде у тебя подскакивала температура и тебя начинало лихорадить. По-прежнему при виде тарелки с едой ты закрывал глаза, рот, уши… По ночам ты порой просыпался в слезах, с криком: «Не надо! Не надо!..»
    Врачи, по которым нам пришлось походить за это время, пришли к единому выводу: «Ребёнок недетсадовский. В саду он не привыкнет».
    Уже кружились за окном белые мухи… Осень, долгая, как жизнь, пододила к концу. И опять вставал всё тот же вопрос: «Как жить дальше?»
    Мир не без добрых людей.
    Один из моих институтских преподавателей, прознав про наши беды, поднял телефонную трубку и за полчаса нашёл для меня работу. В одном издательстве мне опять стали давать рукописи на рецензирование. Так я и распрощалась с архивом, не успев дослужиться до архивариуса первой категории…

    Конец ноября, с его ненастьями, холодным мраком, едва не лопающимися от ветра стёклами, это самое мрачное время года для нас с тобой – самое уравновешенное, самое творческое. Нам нравится, что поздно светает и рано темнеет, мы оба любим сумерки и снег с дождём… В ненастье хорошо пишется. Я ложусь в два часа ночи, а ложусь в шесть утра. Иногда засиживаюсь за машинкой до восьми утра. Ты уже встаёшь, а я только ложусь вздремнуть.
    - Что ты пишешь? – спрашиваешь ты.
     - Повесть о Клоуне.
     - А что больше повести?
    - Роман.
    - Тогда я буду писать роман! О Машинном городе.

    И вот мы работаем вдвоём. Яростно, самозабвенно пишешь ты страницы своего романа, одна за другой выпархивают они из-под твоей руки… Разве мне угнаться за тобой?..
    Ты и во сне не перестаёшь думать, сочинять. А утром, едва проснувшись, вскакиваешь и спешишь записать то, что увидел во сне.
    - Ложусь спать и вижу следующую серию, - говоришь ты. – Я во сне путешествую в Машинный город, а утром пишу следующую главу о своём путешествии!
    Поработав на свежую руку над своим романом, ты усаживаешься поудобнее в кресло-качалку и берёшься за книгу. Чаше всего это Маршак, которого ты особенно любишь в эту осень. И хотя ты давно умеешь читать про себя, но Маршака ты читаешь на полную громкость, с чувством, с упоением. И это упоительное чтение приходится как раз на то время, когда я, управившись по хозяйству, сажусь за машинку – за свою повесть. Так и работаю – под Маршака. Но, странное дело, мне это нисколько не мешает, как не мешает музыка ветра и дождя за окном…
    И всё это – монотонный стук дождя по стеклу и весёлый стук машинки, твой вдохновенный голосок и зарождающаяся мелодия повести – всё это сливается для меня в неповторимую музыку этой осени, которая остаётся во мне навсегда…


Звезда с Японского моря

    Над городом бушует осенний циклон…
    Тебя что-то мучает во сне, ты стонешь, вскрикиваешь. Я глажу тебя по щеке, тихонько дую тебе в лицо, разгоняя твои ночные кошмары, налетевшие с этим ураганным ветром, напирающим на стёкла, гоняющим по лоджии забытое тобой ведёрко… Тревожно скребётся в углу черепашка. Ты стонешь и мечешься. А ещё вчера было лето… Ещё вчера цвёл наш жасмин и наш шиповник. И были прогулки на бухту и в лес, к нашим папоротникам и мхам. И было первое настоящее путешествие. К морю!.. Теперь у нас есть наш Крым. Наша Генуэзская крепость. Помню: мы сидим на сухом склоне крепостной горы, среди зарослей горного чеснока и колючего синеголовника, и ты напеваешь только что сочинённое: «Крым пахучий, Крым колючий, Крым любовный, древний Крым…» В твоей походной сумке, перекинутой через загорелое плечо, - камни, раковины, можжевеловая, с тёмно-красными ягодами, веточка, сухие, пахучие травки и множество керамических черепков, которыми усеяны склоны Крепостной горы.
     «Крым пахучий. Крым колючий…»
    Вернулись, а в Москве уже осень. Золотистая, жаркая. Помню: ты купаешься в ворохах листвы, как ещё недавно – в море… каштановые ёжики падают в зелёную траву. И цветёт наш шиповник.
    Цвёл ещё вчера…

    А утром… Выглянула в окно и обомлела: лоджия завалена снегом! И во дворе – белым бело… Не осталось ни зелёного, ни золотого. Ну вот и зима, сынок. Так скоро. А у нас ещё столько планов было на эту осень!..

    Ты проснулся измученный, уставший. И при свете холодного, неуютного утра я увидела причину твоих ночных стонов: указательный палец на левой руке распух и посинел, у пальца была температура, тебя знобило и лихорадило.
     - Проволочкой, наверное… - вздохнул ты, морщась от боли. – я думал, пройдёт…
    Карманы твоего осеннего пальто были, как всегда, набиты всякой всячиной, в том числе и моточками тонкой разноцветной проволоки, к которой ты имеешь особое пристрастие. («Потому что красивая!»)
     - Я когда-нибудь зашью твои карманы! – в сердцах говорю я.
    - А как же я тогда буду жить? – в твоих глазах искреннее недоумение.
    Наскоро позавтракали. Черепашка к завтраку не выползла, забилась в угол.
     - Значит, точно зима пришла, - говоришь ты.
    На улице холодно и пустынно. Ветер треплет полуоборванную киношную афишу, созывающую редких прохожих согреться очередной сентиментальной историей – «Жена ушла».
    - Мама, слушай стишок:
     Зима пришла
     Жена ушла.
    Посмеялись.

    В поликлинике дежурный врач, взглянув на твой палец, произнесла решительно и сурово: «В травмапункт! Немедлленно!»
    Такси, разбрызгивая мокрый снег, неслось по Садовому кольцу. «Ну как, очень больно?» – спрашиваю тебя, а ты вместо ответа ворчишь: вечно ты приписываешь мне болезни… Совсем не болит, только горячо и колется изнутри».
    Было воскресенье, поэтому детей везли в центральный травмапункт со всей Москвы. Ну и насмотрелись мы там!.. А твой палец распухал и темнел с каждой минутой.
    Наконец подошла наша очередь. Тебя увели в операционную, а меня попросили выйти в коридор. Через две двери до меня донёсся твой истошный крик… Инстинктивно рванулась за дверь, но услышала мягкое, с лёгким укором: «Ну что вы, мамочка, так волнуетесь? Подождите в коридоре, вас позовут».
    Вышла. Прислонилась к косяку. Странно, но ты больше не кричал. Там – за двумя дверьми – было тихо, и эта тишина пугала меня ещё больше, чем крики.
    Наконец меня позвали. Ты сидел на топчане со взмокшими на лбу волосами, красным, распухшим носом и забинтованной рукой.
    - Милый, не плачь, всё уже позади…
    - А я и не плачу вовсе, - неожиданно спокойно сказал ты. – Это только в самом начале, когда ещё до заморозки – тогда больно было. А потом так интересно было!.. Я тебе всё-всё сейчас расскажу.
    На обратном пути ты, захлёбываясь от восторга, рассказывал, как тебе вскрывали палец и как это интересно и какие там, в той комнате, замечательн