Город принимает осень на грудь, как вчерашний именинник, проспавшись, глоток рассола. Праздник лета кончается похмельем листопада. Ничего не убираю, пусть лежат до весны, нагулялись за лето.
А где-то другой город, забинтованный сетями цвета хаки, наивная защита от летающих симок. Ну хоть какая-то. Но там тоже осень. Ей всё равно, в городе мир или навязчивая хирургия.
Детство. Сквозь сон аромат картофельных оладушек. Бабушка торопилась их печь сразу, пока картошка не потемнела. Много раз повторённый алгоритм. И картошка уже не темнеет, может оставаться белоснежной час и дольше. Значит, она не здесь, не на моей кухне, а где-то еще. Может в забинтованном городе...
Бабушка была сурова, молчалива и своенравна. Было от чего. И только в редкие моменты стряпни на кухне в ней просыпалось то чувство, которое позволяет называть женщину берегиней. У неё даже лицо менялось. Нет, морщины оставались и взгляд не теплел, но кожа как-то светлела, как будто изнутри кто-то подсвечивал кухонную магию фонариком прошлого.
Вспоминать она не любила, всё что знаю о её пути, со слов мамы, тогда подростка-ребёнка. Война, в сотнях километров от землянки уже сгоревшая Хатынь. Фашисты с проводником полицаем находят листовки партизан. Странно, но картошку бульбой, бабушка никогда не называла. Тоже память? Её избивали долго, методично, из сарая вытащили верёвку, приладили к дереву. Дети целовали фашистам сапоги, умоляли оставить как есть.
Осталась...Девять месяцев на печи почти без движения. Жизнь возвращалась постепенно. Как это стоять у края. Самого-самого. Почти как Достоевский у петрашевского столба. Но она прожила тихо, словом не наследила, не отправила на панель Сонечку, не зарезала влюблённым Рогожиным Барашкову. Так, иногда чудила по-своему, то бутылки собирала, чтобы не зависеть от денег дочери, то в школе искусства моделью подрабатывала, получая за сеансы копейки. Пару портретов подарили на память.
Да и я обо всём этом вспоминаю редко. Не моя эта история. Моя с ней была проще. Постоянно ругались, дерзили и активно сопротивлялись, деля квадратные метры советской коммуналки. Но перед её уходом, тоже ортодоксальным, помирились.
Сначала солдатский завтрак: кофе и сигареты. Потом рядовой, косплей на бабушку. Оладушки. Магазинная картошка быстро портится, то проволочник, то просто гниль. Знакомый с детства звук трения. У каждой тёрки своя мелодия и оттенок. Эта старенькая звучит сосредоточенно, равномерно, без смены тональности, почти как холодильник в активной фазе. Но вот что-то сегодня не так. Картошка почти сразу чернеет. Стою, гадаю: что вернулось, картошка или тёрка? Или обе вместе. Не знаю.
А осень продолжается.
|
|
