Хороший, старый, проверенный временем способ: несколько часов не останавливаться вообще, глаза не закрывать, не прищуривать даже, не отводить. Уши спрятать от посторонних звуков. В наушники - непременно что-то ритмичнре, старое, трогающее непонятно чем душу; чем древнее, тем лучше, чтобы будило память только о чем-то давно, очень давно прошедшем. Глупо же, глупо и бесполезно грустить о давно прошедшем. О прошедшем (произошедшем?) совсем недавно и вовсе запрещено. О прошлом и тоска мягкая, отшлифованная временем; ни одного острого краешка, ничем не режет пальцы и нежную ткань души. Россыпь сверкающих камушков, да и только. Перебираешь, любуешься, напеваешь себе под нос. И место, конечно, я выбрала подходящее: в полумеитре речные волны, трава пахнет оглушительно, никого вокруг. Ни одной прочной связи с местом; кажется где-то здесь я когда-то с кем-то о чем-то пела. Когда? С кем? О чем? Потерялось.

И ведь весна у меня безумная до истерик, а из всего вороха проблем тронула лишь одна, и то не моя, и то лишь крылом по краю... Я в своем стремлении к систематизации задрала планку критичности до высот незримых, меня теперь хрен проймешь; я всему улыбаюсь, всему чуть-чуть, в рамках приличья, сочувствую, никого излишне не обременяя своей реакцией. И кажется, будто бы не реагирую, такая большая, умная. А ночью-то, ночью-то накрывает. И хорошо, если только ночью. Что я, черт подери, сотворила со своей душой? Ворчит на северо-западе, ворочается в тяжелой туче гром. Асфальт, мягко гаснут за спиной фонари, один за другим, как будто бы я от ночи бегу в не-ночь, как будто бы еще даже есть мне куда бежать...

После, закрывшись на щеколду, отгородившись тоненькой стенкой лжи, я пью мартини с апельсиновым соком, хмелею минут за пять; I have the blues, любовь моя, только куда же мне его деть; выкидываю, выбрасываю в буквы, но что те буквы? Повторить эту строчку, коснуться струны, сказать что-нибудь еще. С каждым глотком я все хуже могу складывать из букв эти несчастные строчки, а от одиночества не спасает, и от реальности не спасает, и боже мой, помогите же мне кто-нибудь, пожалуйста. Мне сейчас так паршиво, что не выкричать. Я, конечно, справлюсь к утру - утром и не сказать будет про меня, что что-то там не так. Все так удивляются, когда на дежурное "как дела?" я отвечаю с улыюкой "редкостно паршиво". Думают, я шучу. Если бы.

Спасибо, на самом деле, что так сложилось. Кажется, ты солгал мне, но какая же, к черту, разница. Пока тебя нет рядом целую ночь, я могу спокойно молчать и строить скорбные рожи, допить бутылку, прослушать все свои блюзы, дождаться грозы (все громче ворчит, все глуше), пожелать всем, кому это нужно, счастья. Напиться окончательно (благословенная северная кровь, я пьянею почти мгновенно, поутру умираю от похмелья - то, что нужно, в общем), забыть обо всем на свете, сдержаться и не позвонить; свернуться уже наконец на полу калачиком, закутаться в одеяло, замереть в этой тишине, почувствовать на щеке дуновение ветра из распахнутого окна...

Услышать, как начинают стучать по карнизу крупные теплые капли, как срывается, убыстряясь, темп; почувствовать на лице свежую влагу, запах лета; услышать раскат грома - как будто бы над головой, и запах озона различить, и зажмуриться, когда снова вспыхнет в небе. Наконец сорваться, позволить себя затопить горечи, страху, боли, безжизненности и бесконечной, непроходящей, дурацкой своей любви; разрыдаться громко - никто не услышит, право.

Опустошить себя, уснуть.
Увидеть во сне море.