Тема Ekkertan - совесть.

Восток этим утром неотличим от юга,
Такой же пустой, бесцветный, и в облаках,
И я, с чашкой чая, стою в шерстяных носках,
И пью, и язвлю о господе, как супруга,
А небо в ответ молчит. И течет вода,
По водосточным трубам, деревьям, стенам,
И дождь размывает мир на седой и белый,
Не трогая лишь телефонные провода.

А к северо-западу молча встает с колен
И расправляет крылья на шпиле ангел,
И девушка плачет, уткнувшись в сплетенья вен
На тонких запястьях.
А в старых московских арках,
И под козырьками подъездов, и у мостов,
Слетаются птицы, и громко кричат друг другу,
Что время уже не то, на пороге вьюги,
И загодя ждут ноябрьских холодов.


Дождь, наверное, так на меня влияет – я сегодня одинока до одури, до воя, до скрежета зубовного, мне так хочется плакать, как уже давно не хотелось. Не потому, что. Просто так, плакать. Мне хочется сбежать с этой чертовой работы и пойти промокнуть в лужах, гордо неся зонт в руках и не раскрывая. Хочется пить спиртное, и кофе, и слушать саксофон. Я сегодня оделась в черное и коричневое, я сегодня безумно женственна, я сегодня такая леди, и я избегаю зеркал, потому что лицо мое слишком ничего не выражающее для такой одежды.

Я хочу найти одного конкретного мужчину, поймать его за руку, уткнуться в плечо и плакать, плакать, и чтобы он гладил меня по волосам и говорил что-нибудь. Я никогда не видела этого мужчину в лицо, я плохо знаю, какой он, я ничего к нему не имею, кроме смутного ощущения какой-то изначальной близости. Мне, наверное, даже стыдно за это желание.

Я смотрю на пузырящиеся лужи и вспоминаю Пущино; утро, реку в тумане, палые листья под ногами, запах мокрых деревьев и водопад. Маленький водопад, у которого всегда стоят какие-нибудь влюбленные. И человека рядом со мной, обнимающего за плечи, шепчущего в волосы о том, как я прекрасна; слова его тяжелые, липкие, тянутся густой смолой, ложатся мне на спину, и хочется сбросить руки с плеч, вывернуться, убежать, упасть в холодную воду, смывать деревянными пальцами с тела. Я стою, неестественно прямая, как будто бы палку проглотила, смотрю на камень, о который разбивается вода, падающая с двухметровой высоты, и теряю себя. Шепот мужчины все глуше, все тише, все дальше, а я превращаюсь в воду, и в камень, и в краткий миг между ними.

Потом – темно.

Еще через год я сижу за деревянным столиком кофейни на тверской и медленно, пусто, перемешиваю в чашке с остывшим кофе свое время, и смотрю на соседний столик, за которым седая женщина улыбается седому мужчине, и рука ее, в серебряных перстных с бриллиантами, нежно гладит его смуглую, широкую ладонь. Мои губы живут отдельной от меня жизнью, говорят что-то, кривляются, смеются. Руки никак не могут остановиться, и время вливается в чашку тоненькой струйкой, со льдом. Мужчина напротив – стремительно исчезающий из моей жизни, отчаянно пытающийся остаться, - уходит за новым кофе, и на минуту я остаюсь одна. Вижу, словно бы крупным планом, пальцы седой женщины, и кудрявый локон у виска, и губы, и шаль, перекинутую через спинку стула. Звуки взрываются в голове, и я наконец оставляю в покое чашку, выхожу на улицу, накидывая на плечи шаль.

Я панически, до дрожи боюсь людей, которые еще близки, но уже тягостны, боюсь этих слов: «Почему? За что?», закрывающихся дверей, и собственных рук на выключателе света. Боюсь своего необъяснимого «Уходи», своего «Прощай», своего бега по лужам, по улицам, по дворам. Я не могу передать, рассказать, открыться, я просто бегу в темноту, прочь, а за мной остаются глаза, и души, и сердца людей, которые мне еще, черт подери, дороги, и, черт подери, никогда не перестанут быть дорогими. Я боюсь потерять себя, страшно боюсь потерять себя, превратиться в куклу, в подушку для иголок, в аппарат, производящий ответы на вопросы, улыбки и сладкие стоны в постели. Я была такой, я не хочу такой больше быть.

Мне бесконечно больно за те секунды, в которые я перебегала двор на Багратионовской, молясь, чтобы человек, которого я оставила на высоте четырех-семи этажей, не смотрел на меня с балкона; не знал о том, как я, в полуметре от рельсов московского метрополитена, давлюсь сигаретным дымом, как плачу в палые листья, как силюсь и не могу сделать шаг вперед, за эти полметра; как потом, молча, иду по ночной улице, на которой уже нет машин, и очень хочу вернуться. Как к утру, в горячем душе, обжигая кожу, смываю с тела его прикосновения.

Я не знаю, как передать это «не могу» и чего оно стоит.

Это просто дождь, я знаю, дождь и ПМС, и еще, наверное, Ульса, которой я наглоталась с утра, как соленой морской водой, от которой теперь горько в горле до безысходности, до невозможности, которая так далека и так небезразлична.