Мобильный LiveInternet С небес на землю смотрит одиноко… Космический Лермонтов

Многие любят Лермонтова гораздо больше Пушкина. Наверное, совершенство вообще труднее любить, чем великое, но дисгармоничное творчество. А может быть, дело в том, что Лермонтов не успел сказать всего, что мог и хотел, и эта пронзительная незавершенность пути рождает любовь.

В поэзии Пушкина невозможны строчки типа «с свинцом в груди» или «но в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть мое оружье». Угловатый, незавершенный мир Лермонтова притягательнее пушкинской вселенной, у которого даже «Пиковая дама», «Маленькие трагедии» и «Сцена из Фауста» с их мрачными откровениями написаны безупречно.

Там, где Лермонтов побеждает и «подключается» к высшей гармонии, разлад между землей и небом, между человеком и Богом почти всегда остается. Вспомним хотя бы это:

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

Интересно, что процитированный выше фрагмент позднего стихотворения «Выхожу один я на дорогу» совмещает словно два разных взгляда: лирический герой смотрит в небо, полное совершенства, а потом словно сам поднимается выше и видит землю, спящую «в сияньи голубом». Он будто бы одновременно находится в двух мирах. Не в этом ли ощущении своего внутреннего «двоемирия» постоянный лермонтовский разлад и одновременно неспадающий читательский интерес?

Даже собственную смерть лирический герой способен увидеть со стороны. Речь, конечно же, о стихотворении «Сон»:

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня — но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.

Герой видит себя, спящего мертвым сном, но и в смерти ему доступны картины земной жизни, пусть прошедшие сквозь мир снов. А снящаяся ему девушка тоже видит сон – о спящем мертвым сном лиргерое, который видит во сне ее. Сложная, даже вычурная композиция, которую Набоков метко назвал «Тройным сном». Но это не выглядит натужным и скорее напоминает песню, неслучайно здесь так много рефренов. Стихотворение завораживает, в том числе, возможно, благодаря своим повторам и закольцованности. И уже не обращаешь внимания на «с свинцом в груди» и «знакомый труп», который скорее мог бы появиться в стихах Козьмы Пруткова или обэриутов.

Кстати, близкий к обэриутам поэт Николай Олейников, по воспоминаниям современников, любил читать наизусть лермонтовскую «Любовь мертвеца», может быть, самое нетипичное произведение Михаила Юрьевича.

Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
Любви безумного томленья,
Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
Я не забыл.

Без страха в час последней муки
Покинув свет,
Отрады ждал я от разлуки —
Разлуки нет.
Я видел прелесть бестелесных
И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
Не узнавал.

Что мне сиянье божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой.
Ласкаю я мечту родную
Везде одну;
Желаю, плачу и ревную
Как в старину.

Коснется ль чуждое дыханье
Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Твои слова текут, пылая,
По мне огнем.

Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена;
Увы, твой страх, твои моленья —
К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
Не надо мне!

Стихотворение на грани абсурда: «знакомый труп» уже не просто видит любимую во сне, но настойчиво требует любви к себе, к покойнику. И перед этой его страстью меркнет все, даже «мир и забвенье».

Возникает вопрос, что вообще значит для Лермонтова покой? И достижим ли он для него вообще? Сам он однажды прямо сказал в стихах, что утишает его тревогу:

Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, —
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога...

Интересно, что стихотворение об обретении внутреннего покоя начинается со слова «волнуется». Но волнение это странным образом приводит к гармонии и постижению Бога. Таких противоречий (противоречий ли?) в творчестве Лермонтова много. В нем есть тайна, разгадать которую не легче, чем тайну пушкинского совершенства. Поэт Игорь Шкляревский даже написал:

Земные взоры Пушкина и Блока
устремлены с надеждой в небеса.
А Лермонтова чёрные глаза
С небес на землю смотрят одиноко.

Но это не пугающий взгляд. Просто иной. Как была иной и поэзия Лермонтова, ушедшая от пушкинского идеала в попытке найти новый. Увы, времени не хватило.

Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.