> В 1938 году мать Булата
> Окуджавы, Ашхен Степановна, была
> арестована и сослана в Карлаг. Ее
> муж Шалва Степанович, отец
> Булата, к тому времени уже был
> расстрелян. Этот рассказ Булата
> Шалвовича – о встрече с матерью,
> вернувшейся после 10 лет
> пребывания в лагере.
>
> Вспоминаю, как
> встречал маму в 1947 году. Мы были в
> разлуке десять лет. Расставалась
> она с двенадцатилетним
> мальчиком, а тут был уже
> двадцатидвухлетний молодой
> человек, студент университета,
> уже отвоевавший, раненый, многое
> хлебнувший, хотя, как теперь
> вспоминается, несколько
> поверхностный, легкомысленный,
> что ли. Что-то такое
> неосновательное просвечивало во
> мне, как ни странно.
>
> Мы
> были в разлуке десять лет. Ну,
> бывшие тогда обстоятельства,
> причины тех горестных утрат,
> длительных разлук — теперь все
> это хорошо известно, теперь мы
> все это хорошо понимаем,
> объясняем, смотрим на это как на
> исторический факт, иногда даже
> забывая, что сами во всем этом
> варились, что сами были
> участниками тех событий, что нас
> самих это задевало, даже ударяло
> и ранило...
>
> Тогда десять лет
> были для меня громадным сроком,
> не то что теперь: годы мелькают,
> что-то пощелкивает, словно в
> автомате, так что к вечеру,
> глядишь, и еще нескольких как не
> бывало, а тогда почти вся жизнь
> укладывалась в этот срок и
> казалась бесконечной, и я думал,
> что если я успел столько прожить
> и стать взрослым, то уж мама моя
> — вовсе седая, сухонькая
> старушка... И становилось
> страшно.
>
> Обстоятельства моей
> тогдашней жизни были вот какие. Я
> вернулся с фронта, и поступил в
> Тбилисский университет, и жил в
> комнате первого этажа, которую
> мне оставила моя тетя,
> переехавшая в другой город.
> Учился я на филологическом
> факультете, писал
> подражательные стихи, жил, как
> мог жить одинокий студент в
> послевоенные годы — не
> загадывая на будущее, без денег,
> без отчаяния. Влюблялся, сгорал,
> и это помогало забывать о голоде,
> и думал, бодрясь: жив-здоров, чего
> же больше? Лишь тайну черного
> цвета, горькую тайну моей
> разлуки хранил в глубине души,
> вспоминая о маме.
>
> Было несколько
> фотографий, на которых она
> молодая, с большими карими
> глазами; гладко зачесанные
> волосы с пучком на затылке,
> темное платье с белым
> воротником, строгое лицо, но губы
> вот-вот должны дрогнуть в улыбке.
> Ну, еще запомнились интонации,
> манера смеяться, какие-то
> ускользающие ласковые слова,
> всякие мелочи. Я любил этот
> потухающий образ, страдал в
> разлуке, но был он для меня не
> более чем символ, милый и
> призрачный, высокопарный и
> неконкретный.
>
> За стеной моей
> комнаты жил сосед Меладзе,
> пожилой, грузный, с
> растопыренными ушами, из которых
> лезла седая шерсть, неряшливый,
> насупленный, неразговорчивый,
> особенно со мной, словно боялся,
> что я попрошу взаймы.
> Возвращался с работы
> неизвестным образом, никто не
> видел его входящим в двери.
> Сейчас мне кажется, что он влетал
> в форточку и вылетал из нее
> вместе со своим потертым
> коричневым портфелем. Кем он был,
> чем занимался — теперь я этого
> не помню, да и тогда, наверное, не
> знал. Он отсиживался в своей
> комнате, почти не выходя. Что он
> там делал?
>
> Мы были одиноки — и
> он, и я.
>
> Думаю, что ему
> несладко жилось по соседству со
> мной. Ко мне иногда вваливались
> компании таких же, как я,
> голодных, торопливых,
> возбужденных, и девочки
> приходили, и мы пекли на
> сковороде сухие лепешки из
> кукурузной муки, откупоривали
> бутылки дешевого вина, и сквозь
> тонкую стену к Меладзе проникали
> крики и смех и звон стаканов,
> шепот и поцелуи, и он, как видно
> по всему, с отвращением терпел
> нашу возню и презирал меня.
>
> Тогда
> я не умел оценить меру его
> терпения и высокое благородство:
> ни слова упрека не сорвалось с
> его уст. Он просто не замечал
> меня, не разговаривал со мной, и,
> если я иногда по-соседски просил
> у него соли, или спичек, или
> иголку с ниткой, он не отказывал
> мне, но, вручая, молчал и смотрел
> в сторону.
>
> В тот знаменательный
> день я возвратился домой поздно.
> Уж и не помню, где я шлялся. Он
> встретил меня в кухне-прихожей и
> протянул сложенный листок.
>
> —
> Телеграмма, — сказал он
> шепотом.
>
> Телеграмма была из
> Караганды. Она обожгла руки.
> «Встречай пятьсот первым целую
> мама». Меладзе топтался рядом,
> сопел и наблюдал за мной. Я ни с
> того ни с сего зажег керосинку,
> потом погасил ее и поставил
> чайник. Затем принялся подметать
> у своего кухонного столика, но не
> домел и принялся скрести
> клеенку...
>
> Вот и свершилось
> самое неправдоподобное, да как
> внезапно! Привычный символ
> приобрел четкие очертания. То, о
> чем я безнадежно мечтал, что
> оплакивал тайком по ночам в
> одиночестве, стало почти
> осязаемым.
>
> — Караганда? —
> прошелестел Меладзе.
>
> — Да,
> — сказал я печально.
>
> Он
> горестно поцокал языком и шумно
> вздохнул.
>
> — Какой-то пятьсот
> первый поезд, — сказал я, —
> наверное, ошибка. Разве поезда
> имеют такие номера?
>
> — Нэт,
> — шепнул он, — нэ ошибка. Пиатсот
> первый — значит пиатсот
> веселий.
>
> — Почему веселый? —
> не понял я.
>
> — Товарные вагоны,
> кацо. Дольго идет — всем весело.
> — И снова поцокал.
>
> Ночью
> заснуть я не мог. Меладзе
> покашливал за стеной. Утром я
> отправился на вокзал.
>
> Ужасная мысль, что я
> не узнаю маму, преследовала меня,
> пока я стремительно преодолевал
> Верийскии спуск и летел дальше
> по улице Жореса к вокзалу, и я
> старался представить себя среди
> вагонов и толпы, и там, в самом
> бурном ее водовороте, мелькала
> седенькая старушка, и мы
> бросались друг к другу. Потом мы
> ехали домой на десятом трамвае,
> мы ужинали, и я отчетливо видел,
> как приятны ей цивилизация, и
> покой, и новые времена, и новые
> окрестности, и все, что я буду ей
> рассказывать, и все, что я покажу,
> о чем она забыла, успела забыть,
> отвыкнуть, плача над моими
> редкими письмами...
>
> Поезд
> под странным номером
> действительно существовал. Он
> двигался вне расписания, и
> точное время его прибытия было
> тайной даже для диспетчеров
> дороги. Но его тем не менее ждали
> и даже надеялись, что к вечеру он
> прибудет в Тбилиси. Я вернулся
> домой. Мыл полы, выстирал
> единственную свою скатерть и
> единственное свое полотенце, а
> сам все время пытался себе
> представить этот миг, то есть как
> мы встретимся с мамой и смогу ли
> я сразу узнать ее нынешнюю,
> постаревшую, сгорбленную, седую,
> а если не узнаю, ну не узнаю и
> пробегу мимо, и она будет меня
> высматривать в вокзальной толпе
> и сокрушаться, или она поймет по
> моим глазам, что я не узнал ее, и
> как это все усугубит ее рану...
>
> К
> четырем часам я снова был на
> вокзале, но пятьсот веселый
> затерялся в пространстве. Теперь
> его ждали в полночь. Я воротился
> домой и, чтоб несколько унять
> лихорадку, которая меня
> охватила, принялся гладить
> скатерть и полотенце, подмел
> комнату, вытряс коврик, снова
> подмел комнату... За окнами был
> май. И вновь я полетел на вокзал в
> десятом номере трамвая, в
> окружении чужих матерей и их
> сыновей, не подозревающих о моем
> празднике, и вновь с пламенной
> надеждой возвращаться обратно
> уже не в одиночестве, обнимая
> худенькие плечи... Я знал, что,
> когда подойдет к перрону этот
> бесконечный состав, мне
> предстоит не раз пробежаться
> вдоль него, и я должен буду в
> тысячной толпе найти свою маму,
> узнать, и обнять, и прижаться к
> ней, узнать ее среди тысяч других
> пассажиров и встречающих,
> маленькую, седенькую, хрупкую,
> изможденную...
>
> И вот я встречу ее. Мы
> поужинаем дома. Вдвоем. Она будет
> рассказывать о своей жизни, а я —
> о своей. Мы не будем углубляться,
> искать причины и тех, кто
> виновен. Ну случилось, ну
> произошло, а теперь мы снова
> вместе...
>
> ...А потом я поведу ее
> в кино, и пусть она отдохнет там
> душою. И фильм я выбрал. То есть
> даже не выбрал, а был он
> один-единственный в Тбилиси, по
> которому все сходили с ума. Это
> был трофейный фильм «Девушка
> моей мечты» с потрясающей,
> неотразимой Марикой Рёкк в
> главной роли.
>
> Нормальная жизнь в
> городе приостановилась: все
> говорили о фильме, бегали на него
> каждую свободную минуту, по
> улицам насвистывали мелодии из
> этого фильма, и из распахнутых
> окон доносились звуки
> фортепиано все с теми же
> мотивчиками, завораживавшими
> слух тбилисцев. Фильм этот был
> цветной, с танцами и пением, с
> любовными приключениями, с
> комическими ситуациями. Яркое,
> шумное шоу, поражающее
> воображение зрителей в трудные
> послевоенные годы. Я лично
> умудрился побывать на нем около
> пятнадцати раз, и был тайно
> влюблен в роскошную,
> ослепительно улыбающуюся
> Марику, и, хотя знал этот фильм
> наизусть, всякий раз будто
> заново видел его и переживал за
> главных героев. И я не случайно
> подумал тогда, что с помощью его
> моя мама могла бы вернуться к
> жизни после десяти лет пустыни
> страданий и безнадежности. Она
> увидит все это, думал я, и хоть на
> время отвлечется от своих
> скорбных мыслей, и насладится
> лицезрением прекрасного, и
> напитается миром, спокойствием,
> благополучием, музыкой, и это все
> вернет ее к жизни, к любви и ко
> мне... А героиня? Молодая женщина,
> источающая счастье. Природа была
> щедра и наделила ее упругим и
> здоровым телом, золотистой
> кожей, длинными,
> безукоризненными ногами,
> завораживающим бюстом. Она
> распахивала синие смеющиеся
> глаза, в которых с наслаждением
> тонули чувственные тбилисцы, и
> улыбалась, демонстрируя
> совершенный рот, и танцевала,
> окруженная крепкими, горячими,
> беспечными красавцами. Она
> сопровождала меня повсюду и даже
> усаживалась на старенький мой
> топчан, положив ногу на ногу,
> уставившись в меня синими
> глазами, благоухая неведомыми
> ароматами и австрийским
> здоровьем. Я, конечно, и думать не
> смел унизить ее грубым моим
> бытом, или послевоенными
> печалями, или намеками на
> горькую карагандинскую пустыню,
> перерезанную колючей
> проволокой. Она тем и была
> хороша, что даже и не подозревала
> о существовании этих
> перенаселенных пустынь, столь
> несовместимых с ее прекрасным
> голубым Дунаем, на берегах
> которого она танцевала в
> счастливом неведенье.
> Несправедливость и горечь не
> касались ее. Пусть мы... нам... но
> не она... не ей.
>
> Я хранил ее как
> драгоценный камень и время от
> времени вытаскивал из тайника,
> чтобы полюбоваться, впиваясь в
> экраны кинотеатров, пропахших
> карболкой.
>
> На привокзальной
> площади стоял оглушительный
> гомон. Все пространство перед
> вокзалом было запружено толпой.
> Чемоданы и узлы громоздились на
> асфальте, смех, и плач, и крики, и
> острые слова... Я понял, что
> опоздал, но, видимо, ненадолго, и
> еще была надежда... Я спросил
> сидящих на вещах людей, не
> пятьсот ли первым они прибыли. Но
> они оказались из Батуми. От
> сердца отлегло. Я пробился в
> справочное сквозь толпу и
> крикнул о пятьсот проклятом, но
> та, в окошке, задерганная и
> оглушенная, долго ничего не
> понимала, отвечая сразу
> нескольким, а когда поняла
> наконец, крикнула мне с
> ожесточением, покрываясь
> розовыми пятнами, что пятьсот
> первый пришел час назад, давно
> пришел этот сумасшедший поезд,
> уже никого нету, все вышли час
> назад, и уже давно никого нету...
>
> На
> привокзальной площади, похожей
> на воскресный базар, на груде
> чемоданов и тюков сидела
> сгорбленная старуха и
> беспомощно озиралась по
> сторонам. Я направился к ней.
> Что-то знакомое показалось мне в
> чертах ее лица. Я медленно
> переставлял одеревеневшие ноги.
> Она заметила меня, подозрительно
> оглядела и маленькую ручку
> опустила на ближайший тюк.
>
> Я
> отправился пешком к дому в
> надежде догнать маму по пути. Но
> так и дошел до самых дверей
> своего дома, а ее не встретил. В
> комнате было пусто и тихо. За
> стеной кашлянул Меладзе. Надо
> было снова бежать по дороге к
> вокзалу, и я вышел и на ближайшем
> углу увидел маму!.. Она медленно
> подходила к дому. В руке у нее был
> фанерный сундучок. Все та же,
> высокая и стройная, какой
> помнилась, в сером ситцевом
> платьице, помятом и нелепом.
> Сильная, загорелая, молодая.
> Помню, как я был счастлив, видя ее
> такой, а не сгорбленной и
> старой.
>
> Были ранние сумерки.
> Она обнимала меня, терлась щекой
> о мою щеку. Сундучок стоял на
> тротуаре. Прохожие не обращали
> на нас внимания: в Тбилиси, где
> все целуются при встречах по
> многу раз на дню, ничего
> необычного не было в наших
> объятиях.
>
> — Вот ты какой! —
> приговаривала она. — Вот ты
> какой, мой мальчик, мой мальчик,
> — и это было как раньше, как
> когда-то...
>
> Мы медленно
> направились к дому. Я обнял ее
> плечи, и мне захотелось спросить,
> ну как спрашивают у только что
> приехавшего: «Ну как ты? Как там
> жилось?..» — но спохватился и
> промолчал.
>
> Мы вошли в дом. В
> комнату. Я усадил ее на
> старенький диван. За стеной
> кашлянул Меладзе. Я усадил ее и
> заглянул ей в глаза. Эти большие,
> карие, миндалевидные глаза были
> теперь совсем рядом. Я заглянул в
> них... Готовясь к встрече, я думал,
> что будет много слез и горьких
> причитаний, и я приготовил такую
> фразу, чтобы утешить ее:
> «Мамочка, ты же видишь — я
> здоров, все хорошо у меня, и ты
> здоровая и такая же красивая, и
> все теперь будет хорошо, ты
> вернулась, и мы снова вместе...» Я
> повторял про себя эти слова
> многократно, готовясь к первым
> объятиям, к первым слезам, к тому,
> что бывает после десятилетней
> разлуки... И вот я заглянул в ее
> глаза. Они были сухими и
> отрешенными, она смотрела на
> меня, но меня не видела, лицо
> застыло, окаменело, губы слегка
> приоткрылись, сильные загорелые
> руки безвольно лежали на
> коленях. Она ничего не говорила,
> лишь изредка поддакивала моей
> утешительной болтовне, пустым
> разглагольствованиям о чем
> угодно, лишь бы не о том, что было
> написано на ее лице... «Уж лучше
> бы она рыдала», — подумал я. Она
> закурила дешевую папиросу.
> Провела ладонью по моей
> голове...
> 
> — Сейчас мы поедим,-
> сказал я бодро.- Ты хочешь есть?
>
> — Что?
> — спросила она.
>
> — Хочешь есть? Ты
> ведь с дороги.
>
> — Я? — не поняла
> она.
>
> — Ты, — засмеялся я,
> — конечно, ты...
>
> — Да, — сказала она
> покорно, — а ты? — И, кажется,
> даже улыбнулась, но продолжала
> сидеть все так же — руки на
> коленях...
>
> Я выскочил на кухню,
> зажег керосинку, замесил остатки
> кукурузной муки. Нарезал
> небольшой кусочек имеретинского
> сыра, чудом сохранившийся среди
> моих ничтожных запасов. Я
> разложил все на столе перед
> мамой, чтобы она порадовалась,
> встрепенулась: вот какой у нее
> сын, и какой у него дом, и как у
> него все получается, и что мы
> сильнее обстоятельств, мы их вот
> так пересиливаем мужеством и
> любовью. Я метался перед ней, но
> она оставалась безучастна и
> только курила одну папиросу за
> другой... Затем закипел чайник, и
> я пристроил его на столе. Я
> впервые управлялся так ловко,
> так быстро, так аккуратно с
> посудой, с керосинкой, с нехитрой
> снедью: пусть она видит, что со
> мной не пропадешь. Жизнь
> продолжается, продолжается...
> Конечно, после всего, что она
> перенесла, вдали от дома, от
> меня... сразу ведь ничего не
> восстановить, но постепенно,
> терпеливо...
>
> Когда я снимал с огня
> лепешки, скрипнула дверь, и
> Меладзе засопел у меня за спиной.
> Он протягивал мне миску с
> лобио.
>
> — Что вы, — сказал я,
> — у нас все есть...
>
> —
> Дэржи, кацо, — сказал он угрюмо,
> — я знаю... Я взял у него миску, но
> он не уходил.
>
> — Пойдемте, — сказал
> я, — я познакомлю вас с моей
> мамой, — и распахнул дверь.
>
>
>
> Мама
> все так же сидела, положив руки
> на колени. Я думал — при виде
> гостя она встанет и улыбнется,
> как это принято: очень приятно,
> очень приятно... и назовет себя,
> но она молча протянула загорелую
> ладонь и снова опустила ее на
> колени.
>
> — Присаживайтесь, —
> сказал я и подставил ему стул.
>
> Он
> уселся напротив. Он тоже положил
> руки на свои колени. Сумерки
> густели. На фоне окна они
> казались неподвижными статуями,
> застыв в одинаковых позах, и
> профили их казались мне
> сходными.
>
> О чем они говорили и
> говорили ли, пока я выбегал в
> кухню, не знаю. Из комнаты не
> доносилось ни звука. Когда я
> вернулся, я заметил, что руки
> мамы уже не покоились на коленях
> и вся она подалась немного
> вперед, словно прислушиваясь.
>
> —
> Батык? — произнес в тишине
> Меладзе. Мама посмотрела на меня,
> потом сказала:
>
> — Жарык... — и
> смущенно улыбнулась.
>
> Пока я
> носился из кухни в комнату и
> обратно, они продолжали
> обмениваться короткими
> непонятными словами, при этом
> почти шепотом, одними губами.
> Меладзе цокал языком и качал
> головой. Я вспомнил, что Жарык —
> это станция, возле которой
> находилась мама, откуда иногда
> долетали до меня ее письма, из
> которых я узнавал, что она
> здорова, бодра и все у нее
> замечательно, только ты учись,
> учись хорошенько, я тебя очень
> прошу, сыночек... и туда я
> отправлял известия о себе самом,
> о том, что я здоров и бодр, и все у
> меня хорошо, и я работаю над
> статьей о Пушкине, меня все
> хвалят, ты за меня не беспокойся,
> и уверен, что все в конце концов
> образуется и мы встретимся...
>
> И вот
> мы встретились, и сейчас она
> спросит о статье и о других
> безответственных баснях...
>
> Меладзе отказался от
> чая и исчез. Мама впервые
> посмотрела на меня осознанно.
>
> — Он
> что, — спросил я шепотом, — тоже
> там был?
>
> — Кто? — спросила
> она.
>
> — Ну кто, кто...
> Меладзе...
>
> — Меладзе? —
> удивилась она и посмотрела в
> окно. — Кто такой Меладзе?
>
> — Ну
> как кто? — не сдержался я. — Мама,
> ты меня слышишь? Меладзе... мой
> сосед, с которым я тебя сейчас
> познакомил... Он тоже был... там?
>
> —
> Тише, тише, — поморщилась она. —
> Не надо об этом, сыночек...
>
> О
> Меладзе, сопящий и топчущийся в
> одиночестве, ты тоже ведь
> когда-то был строен, как
> кизиловая ветвь, и твое
> юношеское лицо с горячими и
> жгучими усиками озарялось
> миллионами желаний. Губы
> поблекли, усы поникли,
> вдохновенные щечки опали. Я
> смеялся над тобой и исподтишка
> показывал тебя своим друзьям:
> вот, мол, дети, если не будете
> есть манную кашу, будете похожи
> на этого дядю... И мы, пока еще
> пухлогубые и остроглазые, диву
> давались и закатывались, видя,
> как ты неуклюже топчешься, как
> настороженно высовываешься из
> дверей... Чего ты боялся,
> Меладзе?
>
> Мы пили чай. Я хотел
> спросить, как ей там жилось, но
> испугался. И стал торопливо
> врать о своем житье. Она как
> будто слушала, кивала,
> изображала на лице интерес, и
> улыбалась, и медленно жевала.
> Провела ладонью по горячему
> чайнику, посмотрела на
> выпачканную ладонь...
>
> — Да
> ничего, — принялся я утешать ее,
> — я вымою чайник, это чепуха. На
> керосинке, знаешь, всегда
> коптится.
>
> — Бедный мой
> сыночек, — сказала в
> пространство и вдруг
> заплакала.
>
> Я ее успокаивал,
> утешал: подумаешь, чайник. Она
> отерла слезы, отодвинула пустую
> чашку, смущенно улыбнулась.
>
> — Все,
> все, — сказала, — не обращай
> внимания, — и закурила.
>
> Каково-то ей там
> было, подумал я, там, среди
> солончаков, в разлуке?..
>
> Меладзе кашлянул за
> стеной.
>
> Ничего, подумал я,
> все наладится. Допьем чай, и я
> поведу ее в кино. Она еще не
> знает, что предстоит ей увидеть.
> Вдруг после всего, что было,
> голубые волны, музыка, радость,
> солнце и Марика Рёкк, подумал я,
> зажмурившись, и это после всего,
> что было... Вот возьми самое
> яркое, самое восхитительное.
> Самое драгоценное из того, что у
> меня есть, я дарю тебе это,
> подумал я, задыхаясь под
> тяжестью собственной щедрости...
> И тут я сказал ей:
>
> — А знаешь, у меня
> есть для тебя сюрприз, но для
> этого мы должны выйти из дому и
> немного пройтись...
>
> —
> Выйти из дому? — И она
> поморщилась.
>
> — Не бойся, —
> засмеялся я. — Теперь ничего не
> бойся. Ты увидишь чудо, честное
> слово! Это такое чудо, которое
> можно прописать вместо
> лекарства... Ты меня слышишь?
> Пойдем, пойдем, пожалуйста...
>
> Она
> покорно поднялась.
>
> Мы шли
> но вечернему Тбилиси. Мне снова
> захотелось спросить у нее, как
> она там жила, но не спросил: так
> все хорошо складывалось, такой
> был мягкий, медовый вечер, и я был
> счастлив идти рядом с ней и
> поддерживать ее под локоть. Она
> была стройна и красива, моя мама,
> даже в этом сером помятом
> ситцевом, таком не тбилисском
> платье, даже в стоптанных
> сандалиях неизвестной формы.
> Прямо оттуда, подумал я, и — сюда,
> в это ласковое тепло, в свет
> сквозь листву платанов, в шум
> благополучной толпы... И еще я
> подумал, что, конечно, нужно было
> заставить ее переодеться, как-то
> ее прихорошить, потому что, ну
> что она так, в том же, в чем была
> там... Пора позабывать.
>
> Я вел
> ее по проспекту Руставели, и она
> покорно шла рядом, ни о чем не
> спрашивая. Пока я покупал билеты,
> она неподвижно стояла у стены,
> глядя в пол. Я кивнул ей от кассы
> — она, кажется, улыбнулась.
>
> Мы
> сидели в душном зале, и я сказал
> ей:
>
> —
> Сейчас ты увидишь чудо, это так
> красиво, что нельзя передать
> словами... Послушай, а там вам
> что-нибудь показывали?
>
> — Что?
> — спросила она.
>
> — Ну, какие-нибудь
> фильмы... — и понял, что говорю
> глупость, — хотя бы изредка...
>
> — Нам?
> — спросила она и засмеялась
> тихонечко.
>
> — Мама, — зашептал я
> с раздражением, — ну что с тобой?
> Ну, я спросил... Там, там, где ты
> была...
>
> — Ну, конечно, —
> проговорила она отрешенно.
>
> —
> Хорошо, что мы снова вместе, —
> сказал я, словно опытный
> миротворец, предвкушая
> наслаждение.
>
> — Да, да, — шепнула
> она о чем-то своем.
>
> ...Я
> смотрел то на экран, то на маму, я
> делился с мамой своим
> богатством, я дарил ей самое
> лучшее, что у меня было, зал
> заходился в восторге и хохоте, он
> стонал, рукоплескал,
> подмурлыкивал песенки... Мама моя
> сидела, опустив голову. Руки ее
> лежали на коленях.
>
> —
> Правда, здорово! — шепнул я. — Ты
> смотри, смотри, сейчас будет
> самое интересное... Смотри же,
> мама!..
>
> Впрочем, в который
> уже раз закопошилась в моем
> скользящем и шатком сознании
> неправдоподобная мысль, что
> невозможно совместить те
> обстоятельства с этим
> ослепительным австрийским
> карнавалом на берегах
> прекрасного голубого Дуная,
> закопошилась и тут же погасла...
>
> Мама
> услышала мое восклицание,
> подняла голову, ничего не
> увидела и поникла вновь.
> Прекрасная обнаженная Марика
> сидела в бочке, наполненной
> мыльной пеной. Она мылась как ни
> в чем не бывало. Зал благоговел и
> гудел от восторга. Я хохотал и с
> надеждой заглядывал в глаза
> маме. Она даже попыталась
> вежливо улыбнуться мне в ответ,
> но у нее ничего не получилось.
>
> —
> Давай уйдем отсюда, — внезапно
> шепнула она.
>
> — Сейчас же самое
> интересное, — сказал я с
> досадой.
>
> — Пожалуйста, давай
> уйдем...
>
> Мы медленно
> двигались к дому. Молчали. Она ни
> о чем не расспрашивала, даже об
> университете, как следовало бы
> матери этого мира.
>
> После
> пышных и ярких нарядов
> несравненной Марики мамино
> платье казалось еще серей и
> оскорбительней.
>
> — Ты такая
> загорелая, — сказал я, — такая
> красивая. Я думал увидеть
> старушку, а ты такая красивая...
>
> — Вот
> как, — сказала она без интереса и
> погладила меня по руке. В комнате
> она устроилась на прежнем стуле,
> сидела, уставившись перед собой,
> положив ладони на колени, пока я
> лихорадочно устраивал ночлег.
> Себе — на топчане, ей — на
> единственной кровати. Она
> попыталась сопротивляться, она
> хотела, чтобы я спал на кровати,
> потому что она любит на топчане,
> да, да, нет, нет, я тебя очень
> прошу, ты должен меня слушаться
> (попыталась придать своему
> голосу шутливые интонации), я
> мама... ты должен слушаться... я
> мама... — и затем, ни к кому не
> обращаясь, в пространство, —
> ма-ма... ма-ма...
>
> Я вышел в кухню.
> Меладзе в нарушение своих
> привычек сидел на табурете. Он
> смотрел на меня вопросительно.
>
> —
> Повел ее в кино, — шепотом
> пожаловался я, — а она ушла с
> середины, не захотела...
>
> — В
> кино? — удивился он. — Какое
> кино, кацо? Ей отдихать надо...
>
> — Она
> стала какая-то совсем другая, —
> сказал я. — Может быть, я чего-то
> не понимаю... Когда спрашиваю, она
> переспрашивает, как будто не
> слышит...
>
> Он поцокал языком.
>
> —
> Когда человек нэ хочит гаварить
> лишнее, — сказал он шепотом, — он
> гаварит мэдлэнно, долго, он
> думаэт, панимаешь? Ду-ма-эт... Ему
> нужна врэмя... У нэго тэперь
> привичка...
>
> — Она мне боится
> сказать лишнее? — спросил я. Он
> рассердился:
>
> — Нэ тэбэ, нэ тэбэ,
> генацвале... Там, — он поднял
> вверх указательный палец, — там
> тэбя нэ било, там другие
> спрашивали, зачэм, почэму,
> панимаэшь?
>
> — Понимаю, — сказал
> я.
> 
> Я надеюсь на
> завтрашний день. Завтра все
> будет по-другому. Ей нужно
> сбросить с себя тяжелую ношу
> минувшего. Да, мамочка? Все
> забудется, все забудется, все
> забудется... Мы снова отправимся
> к берегам голубого Дуная,
> сливаясь с толпами, уже
> неотличимые от них, наслаждаясь
> красотой, молодостью, музыкой....
> да, мамочка?..
>
> — Купи ей фрукты... —
> сказал Меладзе.
>
> — Какие фрукты? — не
> понял я.
>
> — Черешня купи,
> черешня...
>
> ...Меж тем и сером
> платьице своем, ничем не
> покрывшись, свернувшись
> калачиком, мама устроилась на
> топчане. Она смотрела на меня,
> когда я вошел, и слегка
> улыбалась, так знакомо, просто,
> по-вечернему.
>
> — Мама, — сказал я с
> укоризной, — на топчане буду
> спать я.
>
> — Нет, нет, — сказала
> она с детским упрямством и
> засмеялась...
>
> — Ты любишь черешню?
> — спросил я.
>
> — Что? — не поняла
> она.
>
> — Черешню ты любишь?
> Любишь черешню?
>
> — Я? — спросила
> она...
>
> Письмо к маме
>
> Ты
> сидишь на нарах посреди Москвы.
> Голова кружится от
> слепой тоски.
> На
> окне - намордник, воля - за
> стеной,
> Ниточка
> порвалась меж тобой и мной.
>
> За
> железной дверью топчется
> солдат...
> Прости
> его, мама: он не виноват,
> Он себе на душу греха
> не берет -
> Он не за
> себя ведь - он ведь за народ.
>
> Следователь юный
> машет кулаком.
> Ему
> так привычно звать тебя врагом.
> За свою работу рад он
> попотеть...
> Или ему
> тоже в камере сидеть?
>
> В
> голове убогой - трехэтажный
> мат...
> Прости его,
> мама: он не виноват,
> Он себе на душу греха
> не берет -
> Он не за
> себя ведь - он за весь народ.
>
> Чуть
> за Красноярском - твой
> лесоповал.
> Конвоир
> на фронте сроду не бывал.
> Он тебя прикладом, он
> тебя пинком,
> Чтоб
> тебе не думать больше ни о ком.
>
> Тулуп
> на нем жарок, да холоден
> взгляд...
> Прости
> его, мама: он не виноват,
> Он себе на душу греха
> не берет -
> Он не за
> себя ведь - он за весь народ.
>
> Вождь
> укрылся в башне у Москвы-реки.
> У него от страха
> паралич руки.
> Он не
> доверяет больше никому,
> Словно сам построил
> для себя тюрьму.
>
> Все ему подвластно,
> да опять не рад...
> Прости его, мама: он
> не виноват,
> Он себе
> на душу греха не берет -
> Он не за себя ведь -
> он за весь народ.
>
>
> Декабрь, 1985