КАЖДЫЙ ГОД ПЕРВОГО ЯНВАРЯ

Нет, не в баню и не с друзьями.

А с мужем и детьми мы шли к моей двоюродной тете на обед.

Тетя Соня с дядей Левой собирали родственников ровно к половине второго, так как обедали всегда по расписанию.

Но они-то в новогоднюю ночь ложились спать тоже в половине второго, если не раньше, а у нас-то, молодых тогда и веселых, гулянка с компанией друзей шла до утра.

И, конечно, меньше всего нам хотелось после этого вставать чуть свет и тащиться в Глинищевский переулок, где они жили.

Но приходилось: я была единственной тетиной кровной родственницей в Москве, и хотя она, на мой взгляд, придавала этому обстоятельству непомерное значение, обижать ее совсем не хотелось – я ее любила.

Сколько я ни намекала, что хорошо бы перенести семейный обед на второе января, толку не было:

традициям тетя Соня придавала значение не меньшее, чем родству, и менять их не считала возможным.

Она была феерическая женщина. Рассказывала неприличные анекдоты, не лезла в карман за словом (любой степени обсценности) и обладала такой жизнерадостностью, какая должна заноситься в книгу рекордов Гиннесса. 

У нее была феерическая биография.

То есть при общении с ней казалось, что самая обыкновенная.

Но по осмыслении… В Чернигове, где она родилась и провела детство и юность, за ней, шестнадцатилетней, ухаживал молодой человек.

Он ей нравился, но это совсем не значило, что она не давала волю своему язычку и не дразнила его по всем мыслимым и немыслимым поводам.

В результате юноша обиделся, уехал в Москву, поступил в техникум, и на том следы его затерялись.

А она выучилась на адвоката, вышла замуж и в самом начале лета 1941 года родила дочку.

Вместе с которой и уехала в эвакуацию буквально в чем стояла – счет времени шел даже не на часы, а на минуты.

Я знаю эту историю от моей бабушки – они уезжали всей семьей.

То есть всеми женщинами и детьми семьи, конечно – дед мой, уже в форме, прибежал домой за полчаса до отхода воинского эшелона, велел бабушке с тремя детьми, ее сестре и племянницам садиться в машину, которую добыл каким-то чудом, и ехать прочь из города буквально в белый свет.

Не знаю, успели захватить хоть какие-то теплые вещи или пришлось их добывать уже в деревне Новосергеевке Оренбургской области.

Семью своих родителей, жившую не в Чернигове, а неподалеку, в городке Козельце, дед вывезти уже не успел – их расстреляли всех, это отдельная страшная история. 

Всю войну тетя Соня работала в Новосергеевке.

Вернее, не в самой деревне, а на станции, до которой надо было ехать два часа на санях.

Младенца она возила на работу у себя под тулупом, а пока шло заседание трибунала, между кормлениями, за Галочкой приглядывали конвойные.

Трибунал судил солдат-дезертиров, а тетя Соня была у них адвокатом. 
- У меня ни один высшей меры не получил, - с гордостью рассказывала она мне.
А когда я стала расспрашивать подробности и к чему-то употребила слово «справедливость», тетушка поморщилась и сказала:
- Э, детка! Справедливость – это когда мальчик живой с войны вернулся.

Как можно ребенка расстрелять за то, что его гнали на пулеметы, а он испугался? 

После войны выяснилось, что тетушкин муж нашел себе на фронте другую жену и к прежней возвращаться не собирается.

Тетя Соня плюнула ему вслед, развелась и через год вышла замуж снова. Переехала к новому мужу в Поволжье и родила еще троих детей-погодков, двух мальчиков и девочку, ни на день не прекращая при этом адвокатскую работу.

Как ей это удавалось, уму непостижимо, я знаю только, что нянь у детей не было, это было тете не по карману. Когда старшему исполнилось лет восемь, со вторым мужем она развелась тоже.

- Он оскорблял мое достоинство, - объясняла она в ответ на мои расспросы.
- Бил вас, что ли?
- Еще не хватало! Нет, не бил, но унижал.

Не думаю, что в послевоенной стране нашлось бы двузначное число женщин, которые ушли с четырьмя маленькими детьми от мужа по такой причине.

Как бы там ни было, детей она вырастила, успела посидеть с внуками.

А потом, уже на пенсии, поехала как-то в отпуск в Москву, в гости к соученице по юридическому техникуму.

И пошла с ней в колумбарий, где эта дама навещала прах своего покойного мужа.

И познакомилась – в колумбарии! – с представительным мужчиной, пришедшим навестить прах своей покойной жены.

И через два месяца вышла за него замуж. И переехала к нему в Москву.

Через год ее муж перенес инсульт и стал лежачим больным у тетушки на руках.

Я помню, как она возилась с ним – без тени сожаления о своей неудачливой судьбе, с обычными своими искрометными комментариями по всем вопросам бытия.

Однажды больного зашел навестить его друг и однополчанин, к тому времени уже вдовец с тремя взрослыми детьми.

Это оказался тот самый юноша из Чернигова, которого шестнадцатилетняя Сонечка сорок лет назад довела до белого каления своими едкими шуточками. 
Через полгода после смерти ее третьего мужа они с Левушкой поженились.

И прожили вместе еще тридцать лет. Тридцать!

Это к ним мы ходили на новогодние семейные обеды. И не только на новогодние, конечно.

В ее присутствии невозможно было сомневаться в том, что мир стоит на незыблемых основах; это хотелось сознавать как можно чаще. 

Она умерла в девяносто один год, на год пережив своего четвертого мужа. Каждый год первого января я вспоминаю ее обед, ее матерок, ее неприличные анекдоты, ее бьющую через край жизнерадостность и ее слова: «Э, детка! Справедливость – это когда мальчик живой с войны вернулся».