Недавно у меня брали интервью. Журналисты, видимо, учатся у Дудя и Познера. Дудь в финале спрашивает: «Что вы сказали бы Путину?», а Познер интересуется более вероятной ситуацией: «Что вы сказали бы Богу?» А мне вопрос был такой: «Сейчас многих творческих работников зовут выступить в Думе; что вы сказали бы, если б позвали?» Я ответил: «Так много, что даже и не знаю. И что толку фантазировать, все равно не позовут». Сказал, а сам несколько дней мысленно сочинял речь, которую мог бы произнести в этой самой Думе. Резкую, обличительную, сатирическую, с примерами и фактами, доказывающими, что она, Дума, гробит страну. Любимое дело либерала: грезить. Но вот гулял я с собакой Шоном, а Шон, как вы заметили, в последнее время (ни за что не скажу «крайнее», шиш вам от имени и по поручению русского языка!) весьма влияет на ход моих мыслей одним своим жизнерадостным присутствием. Одна печаль: захватчик он страшный, с жадностью бросается на любой пакет, бумажку, коробку, обертку, как бомж на просроченную колбасу в мусорном баке. Раньше сжирал, теперь поумнел, пожует и выплюнет. Особая его страсть: пластиковые бутылки. Это я ему разрешаю: схватив бутылку он несет ее в зубах до конца прогулки. Зато другое не хапает. Примечание: в наморднике тоже вожу. Но не всегда. И вот было ему нынче счастье: ухватил бутылку, нес почти час, донес до дома. Тут я, конечно, начал ее отнимать – квартира не помойка. Как он вцепился! Как он уперся! Глаза безумные, рык утробный! Была бы у него вторая пасть, отхватил бы мою отнимающую руку. Хоть бей его, хоть уговаривай, хоть подсовывай кусок даже мяса (пробовали, знаем), бутылка Шону дороже. Это его добыча. Это реализация инстинкта. Это его по праву! Кол ему на голове теши, но голова безумная недоступна никакому воздействию. Я справился, хоть и пришлось поднимать бутылку высоко в воздух вместе с псом, одновременно ее выкручивая и применяя систему аритмичных рывков. Пришел домой, и опять почему-то вспомнил про Думу. И понял, почему вспомнил. Я видел выступления там разных людей, в том числе довольно острые. Я слышал гневные речи коммунистов и жириновцев, симулирующих заботу о народе и задающих коллегам-думцам иногда такую прожарку, что хоть сквозь землю от стыда провались. Но камера изредка показывает зал. Никто не проваливается. Некоторые усмехаются, другие (большинство) что-то читают или играют на телефоне, наиболее дисциплинированные слушают, откровенно скучая. Но есть общее, то самое, что видел я в глазах Шона: абсолютная непрошибаемость, животное, звериное, пусть и без оскала, упрямство. Спокойное. Непоколебимое. И я понял: с этими людьми говорить бессмысленно. Они вцепились кто в кость, кто в бутылку, кто в тряпку, они окоченели даже не от жадности, а от могучего инстинкта, который просыпается во всех, кто приходит к власти: схватить и не отдавать. Это главная их задача. Все остальное – постольку поскольку. Ничего не сказал бы я в Думе. В зоопарке не митингуют. Жажда власти настолько древний, настолько сильный животный рефлекс, что все слова о правде, справедливости и прочем, становятся рядом с ним смешными. Тут нужна или рука отнимающая, или хотя бы ограничивающая – в виде общества. А если нет общества, то нет и никакого предела этой животной бесстыдной похоти и страсти: хвать власть и никому не дать. Поэтому в России общество и уничтожено. И не только в России. Для сравнения загляните в глаза Лукашенко. Когда он говорит о попытках отнять у него кость, эти глаза делаются тупыми, упрямыми, злыми, как у цепного пса, не в обиду псам будь сказано. Привязан он намертво к своей любимой будке, никому ее не отдаст. Хоть, право же, самое разумное при любом строе: держать власть именно при будке на цепи. Пусть лает на чужих, не дает залезть ворам, но пусть своих, дура бешеная, не кусает, слушается хозяев и не отнимает у хозяйских детей куски. В любом случае живодерня истории сдерет полинявшую шкуру. Но это их не волнует – животные не знают, что такое смерть, они верят только в эту жизнь и никакую другую. Надежда лишь на то, что одряхлеет скотина, зубы сотрутся, смерть приблизится. Либо хватать уже будет нечего. А то и другой пес, сильнее и моложе, отнимет. И все мило уповают: может, он будет подобрее? Может, и будет. Но возле него – свора. Слишком подобреть не дадут. Хозяева им нужны. Мы. А нас нет. На одно точно надеяться нельзя: что сами поумнеют, поймут, устыдятся. Никогда. Не обольщайтесь.