Вы себе представляете парижских женщин
с шеей разжемчуженной, разбриллиантенной рукой...
Бросьте представлять себе! Жизнь - жестче -
у моей парижанки вид другой.
Не знаю, право, молода или стара она,
До желтизны отшлифованная в лощенном хамье.
Служит она в уборной ресторана -
маленького ресторана "Гранд-Шомьер".
Выпившего бургундского может захотеться
для облегчения пойти пройтись.
Дело мадмуазель - подавать полотенце,
она в этом деле просто артист.
Пока у трюмо разглядываешь прыщик,
она разулыбив облупленный рот,
пудрой попудрит, духами попрыщет,
подаст пипифакс и лужу подотрет.
Раба чревоугодий торчит без солнца,
в клозетной шахте по суткам клопея,
за пятьдесят сантимов (по курсу червонца
с мужчины около четырех копеек).
Под умывальником ладони омывая
дыша диковиной парфюмерных зелий,
над мадмуазелью недоумевая,
хочу сказать мадмуазели :
- Мадмуазель, Ваш вид, извините, жалок.
На уборную молодость губить не жалко Вам?
Или мне наврали про парижанок,
или Вы, мадмуазель, не парижанка.
Выглядите Вы туберкулезно и вяло,
Чулки шерстяные... Почему не шелка?
Почему не шлют Вам пармских фиалок
благородные мусью от полного кошелька? -
Мадмуазель молчала, грохот наваливал
на трактир, на потолок, на нас.
Это, кружа веселье карнавалово,
весь в парижанках гудел Монпарнас.
Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный
и за описанные вонючие лужи,
но очень трудно в Париже женщине,
если женщина не продается, а служит.

(Владимир Маяковский)